В течение семнадцатого и восемнадцатого столетий многие более древние школы мистической традиции вернулись к жизни в виде независимых движений. Быстро множились странные обряды и курьезные ритуалы. В Европе разгорались метафизические спекуляции. Несколько блестящих ученых пытались реставрировать мистериальные системы индусов, египтян, персов и греков. Некоторые результаты этих попыток оказывались чрезвычайно полезными, другие же — совершенно нелепыми. Однако в девятнадцатом веке эти группы обнаружили стремление перейти к более консервативной модели, сохранявшей лучшее из древних понятий и символов, но с новым акцентом на основных нормах нравственного поведения, всеобщего образования и правах и обязанностях людей при демократической форме правления.
Теперь люди испытывали чувство свободы и равенства, и их первым побуждением было сравняться с сильными мира сего и богачами. Стремление к власти и преуспеванию превратилось в подкрепляющий стимул. Непонятное забывалось, использовалось очевидное, и европейская и американская цивилизации всерьез принялись за развитие инстинкта соревнования.
В том же самом веке наука расширяла свой кругозор. Ученые начали считать себя отдельным сословием. К середине девятнадцатого века почти все отрасли науки страдали комплексом непогрешимости. На взгляд ученого, уверенного в собственной мудрости, все, что не было наукой, составляло суеверие. И мистицизм, и ортодоксальная церковь вызывали общее неодобрение людей с научным складом ума. Агностицизм стал новым пунктиком. К сожалению, причуды образованных превращались в законы для неразумных. Вся раса гордилась своим неверием. Наука видела в себе духа-освободителя. Она решила спасти человечество от всех напастей, которые несут с собой верования, хорошие или дурные, и утвердить его (человечество) на прочном фундаменте скептицизма.
Дарвин и Гексли[32] были полубогами новой эпохи, и их напыщенные высказывания вообще обо всем стали евангелием пролетариата. К этому времени наука смотрела на авторитетные источники древности как на бедного родственника и исключила выдающиеся древние умы из своего почетного списка. Наука, подобно человеку, выбившемуся из низов, начала стыдиться своего происхождения.
Но крайние взгляды часто бывает неудобно превращать в норму жизни. Вскоре стало очевидным, что материализм в качестве социальной программы ненадежен. Атеисту, как правило, трудно ладить с самим собой и еще труднее — с собратьями-атеистами. Отбросьте идеалы и принципы — и не останется ничего, кроме извлечения выгоды или, по крайней мере, определенного стремления к этому. Еще до середины девятнадцатого века свойственное человеку чувство пропорции позволило восстановить мистику в ее правах. Оккультизм вернулся в единственно возможной в тех обстоятельствах форме — в форме спиритуализма. Для самодовольного материалиста, кичившегося своим неверием, парапсихические явления определенно были бельмом на глазу. Спиритуализм наносил удар по самой неразрешимой для теории реализма проблеме — непрерывности сознания после смерти. Спиритуализм тотчас же внес сумятицу в стройные ряды науки, и это единственная отрасль оккультизма, к которой присоединилось так много выдающихся ученых. К тому же в основе спиритуализма лежало правило, что все человеческие существа, обладающие нормальным складом ума, желают быть верующими. Необходимо проводить четкое различие между спиритуализмом как философской посылкой и спиритизмом