Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за руку, но она не вставала, закашлялась и долго не могла отдышаться. Наконец, сев на камень, тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:
— Джулия финита. Аллее! Иван Триесте. Джулия нон Триесте.
— И не подумаю.
Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.
— А еще говорила, что коммунистка, — упрекнул он. — Паникер ты!
— Джулия нон паникор! — загорячилась девушка. — Джулия партыджано.
Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за них. «Может быть, это растревожит ее», — подумал он.
— Трусиха, кто ж ты еще?
— Нон трусиха, нон паникор. Силы мале.
— А ты через силу, — уже мягче сказал он. — Знаешь, как однажды на фронте было? На Остфронте, куда ты собиралась. Окружили нас немцы в хате. Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: «Рус, сдавайсь!» Ну, комвзвод наш Петренко тоже говорит: «Аллес капут». Взял пистолет и бах себе в лоб. Ну и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для того нам Родина оружие дала. А ну, — говорит, — на прорыв!» Выскочили мы все в дверь, да как ударили из автоматов и кто куда — под забор, в огороды, за угол. И что думаешь: вырвались. Пятеро, правда, погибли. Белошеев тоже. И все же четверо спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку немцам сыграли: никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
Джулия молчала.
— Так что, пошли?
— Нон.
— Ну какого черта? — весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван. — Замерзнешь же, глупая. Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
Она продолжала молчать.
— На кой черт тогда они себя подорвали! — сказал он, вспомнив погибших товарищей. — Надо, чтоб хоть кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе — на сером снегу отпечатались темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту спустя он решительно остановился напротив Джулии.
— Так не пойдешь?
— Нон, Иван.
— Ну, как хочешь. Пропадай, — сказал он и тут же потребовал: — Снимай тужурку.
Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень. Потом сбросила с ног колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей ногой отодвинул колодки в сторону:
— Оставь себе… В лагерь бежать.
А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей. Он чувствовал, что между ними что-то навсегда рушится, что нельзя так относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость к ней, казалось, будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее. Мысленно выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти, расставание оказалось до нелепости грубым, хотя он старался заглушить все это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень трудно и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, — Иван чувствовал это, и его злость невольно утихала.