— А ну давай разотрем.
— Нон, нон.
— Давай, чего там «нон», — незлобиво, но настойчиво сказал он, взял одну ногу, зажал ее в своих коленях, как это делают кузнецы, подковывая лошадей, и стал тереть ее снегом. Джулия дернулась, заохала, застонала, а он засмеялся.
— Ну что? Щекотно?
— Болно! Болно!
— Потерпи. Я тихо.
Как можно бережнее он растер одну ее маленькую, почти детскую, стопу, потом принялся за другую. Сначала девушка ойкала, потом, однако, притихла.
— Ну как, тепло? — спросил он, выпрямляясь.
— Тепло, тепло. Спасибо.
— На здоровье.
Она укутала ноги полами тужурки, а он, на минуту прислонившись спиной к настывшему камню, выровнял дыхание. Но без движения сразу стало холодно, ветер насквозь пронизывал его легкую куртку, почти не державшую тепла.
— Хлеба хочешь? — спросил он, вспомнив их прежний разговор внизу.
— Нон, — сразу же ответила она. — Джулия нон хляб. Иван эссен хляб.
— Так? Тогда побережем. Пригодится, — сказал Иван, и они почти одновременно проглотили слюну. Чувствуя, что замерзает, он с усилием заставил себя встать и подставил ей спину:
— Ну берись!
Молча, с готовностью она обхватила его за шею, прижалась, и ему сразу стало теплее.
— Иван — тихо сквозь ветер сказала она, дохнув теплом в его ухо. — Ду вундершон [ты чудесный (нем.)].
Она уже несколько освоилась у него на спине, осмелела, чувствуя к себе его расположение, спросила:
— Руссе аллес, аллес вулдершон! Да?
— Да, да, — согласился он, так как говорить о себе не привык, к тому же тропинка, казалось, вот-вот выведет их на пологое вместо, и он хотел одолеть крутизну как можно быстрее.
— Правда, Иван хотель пугат Джулия? Да? Иван нон бросат?
Он смущенно усмехнулся в темноте и с уверенностью, в которую сам готов был поверить, сказал:
— Ну конечно…
— Тяжело много, да?
— Что ты! Как пушинка.
— Как это — пушинка?
— Ну, пушок. Такое маленькое перышко.
— Это мале, мале?
— Ну!
Он шел по тропинке, хорошо обозначившейся на свежем снегу. Его шею сзади забавно щекотало теплое дыхание девушки. Гибкие тонкие пальцы ее вдруг погладили его по груди, и он слегка вздрогнул от неожиданной ласки.
— Ты научит меня говорить свой язик?
— Беларусский?
— Я.
Он засмеялся: такой странной тут показалась ему эта просьба.
— Обязательно. Вот придем в Триест и начнем.
Эта мысль вдруг вызвала в нем целый рой необыкновенно радостных чувств. Неужто и в самом деле им посчастливится добраться до Триеста, найти партизан? Если бы это случилось, они бы ни за что не расстались — пошли бы в один отряд. Как это важно на чужой земле — родной человек рядом! Иван уже ощутил ее ласковую привязанность к нему, ее присутствие здесь уже не казалось ему нежеланным или обременительным. Только теперь, пробыв с нею эти два дня, он почувствовал, как одиноко прожил все годы войны — солдатское товарищество тут было не в счет. Ее теплота и участие чем-то напоминали сестринское, даже материнское, когда не нужны были особенные слова, — одно ощущение ее молчаливой близости наполняло его тихой радостью.