Абиньи снова рассмеялся, на щеках у него горел хмельной румянец; потом он склонился к Бартоломью.
— Только нам с тобой, может быть, недолго осталось наслаждаться привольной жизнью, если наш новый мастер скажет свое слово. Он заставит нас принять сан, как собирается поступить сам, а за ним — вон те два его лизоблюда.
— Осторожнее, Жиль, — нервно сказал Бартоломью.
Он услышал, что разговор студентов за соседним столом прекратился, а ему было известно, что кое-кто из школяров не гнушается наушничать начальству в обмен на снисхождение в диспуте или на устном экзамене.
— И кем же ты станешь, Мэтт? — не унимался Абиньи, презрев призыв друга к осмотрительности. — Примкнешь к августинским каноникам и станешь работать в больнице Святого Иоанна? Или предпочтешь стать толстым богатым бенедиктинцем вроде нашего брата Майкла?
Майкл поджал губы, но в глазах у него плясали смешинки. Как и Бартоломью, он нередко становился объектом насмешек Абиньи и не видел в этом ничего необычного.
Абиньи продолжал балагурить.
— Но, друг мой, мне бы очень не хотелось, чтобы ты вступил в орден кармелитов, как добрый мастер Уилсон. Я скорее убью тебя, чем позволю такому случиться. Я…
— Хватит, Жиль! — резко оборвал его Бартоломью. — Если не можешь держать язык за зубами, не пей так много. Возьми себя в руки.
Отповедь заставила Абиньи расхохотаться; он сделал изрядный глоток из своего кубка, но ничего не сказал. Временами поведение философа удивляло Бартоломью. Белокурый и румяный Абиньи производил впечатление деревенского увальня. Но за мальчишеской внешностью крылся острый, как бритва, ум, и Бартоломью не сомневался, что если бы его друг посвятил себя учению, он мог бы стать одним из первых лиц университета. Но Жиль был слишком ленив и слишком любил радости жизни.
Бартоломью задумался над словами Абиньи. Большинство кембриджских магистров, включая и самого Бартоломью, получали низшие церковные чины для того, чтобы подчиняться церковным, а не светским законам. Некоторые, например брат Майкл и францисканцы, были монахами и приняли священный сан. Это значило, что они не могли жениться или вступать в отношения с женщинами; впрочем, не все монахи в университете соблюдали эти обеты так ревностно, как могли бы.
Мальчишкой Бартоломью воспитывался в большом бенедиктинском монастыре в Питерборо, и предполагалось, что он, как один из наиболее выдающихся учеников, примет сан и станет монахом. Сестра Бартоломью и ее муж, которые были ему in loco parentis,[13] имели совершенно иные намерения на его счет и подготовили брак, который пошел бы на пользу их торговле сукном. Бартоломью, однако, оставил с носом тех и других — сбежал сначала в Оксфорд, а оттуда в Париж, изучать медицину. Покинув Питерборо, Бартоломью ни разу не задумался о духовном поприще, разве что принял низший церковный сан, который защищал его от строгостей светского права. Пожалуй, еще несколько месяцев назад перспектива никогда не вступать в отношения с женщиной ничего бы для него не значила, но теперь Бартоломью познакомился с Филиппой Абиньи — сестрой Жиля — и совсем не был уверен, что обет целомудрия — это то, чего он хочет.