Мы отроду не любили нашей истории! Праведная жизнь родилась не лучом Авроры, а пушкой «Авроры», и все века до этого казались пустопорожним топтанием, пьянством, тиранством над бедным людом, Божьей ложью – былое отчего-то вовсе не спешило к историческим неизбежностям, – разве могли мы это простить? Мы запаха земли не знали, но презирали ее вонь. И признали единственное, сгодившееся нам, – державу. ДЕРЖАВУ. И свыклись, что это – главная ценность.
За отстоянную и добытую землю прощалось все. До тех, кто принес кирпичик в Кремлевскую стену, мы снисходили и допускали в свои куцые сны – только рубак и только победителей. Без знаков различия, души и плоти. Только: Дмитрий Донской – победитель на Куликовом поле, Сергий Радонежский – благословил Куликовскую битву, Петр I – победитель при Полтаве, Александр Пушкин – почти декабрист, Николай Гоголь – обличитель царизма. Какую силу можно черпать с этих обглоданных скелетов? Какие золотые сны навеют слова Ключевского, что три великих святых русского народа четырнадцатого столетия – митрополит Алексий, Сергий Радонежский, Стефан Пермский – лишь делали «одно общее дело» – «укрепление Русского государства»: только-то? Мы затоптали душу свою порывами: любить – не любить, сгодится он нам или – враг, хотя подземные миры нации должны существовать неподсудно, как сердце, про него не скажешь: люблю, не люблю. Но пустота моя не только от этого.
Еще и то: империя, набравшись сил, действительно, не расцвела «классической эпохой», дала куда меньше, чем могла, или мы просмотрели золотой век, или не дождались; так изнурились борьбой за выживание, что ноги протянули прежде песен и Акрополя, просто спились и легли под забором, – мускулистая, жилистая, стершая зубы лошадь, рожденная слишком рано и надорвавшаяся по малолетству; а дети ее бегают кругом, кто – тоскуя по матери, кто – обожествляя сиротство свое, но сходясь в одном: хочу полюбить, да не знаю – как и не знаю – что.
«Аз есмь Сергие Маковскый, – открываю глаза и шепчу поутру, – Аз есмь…»
Суд безбожников собрал «дело» на смертного С. Радонежского – полистаем. Обедневшая семья, боярин Кирилл – отец, скатился в нищие из-за поездок в Орду, ратей, нашествия москвичей. Сын, вдобавок «будучи туповатым к учению», вырос «умело приспосабливающейся личностью», подмятый покровителями: старшим – митрополитом Алексием, младшим – Дмитрием Донским. По-собачьи преданно служил Москве, забыв ее кровавый ростовский погром, лишивший его семью родного дома. Покорно брался за дела, никак не потребные монаху: ездил мирить князей и даже закрыл церкви в Нижнем Новгороде, приводя в чувство местного князя, но безуспешно. Безуспешно! Настолько забыл свой сан, что отдал на Куликовскую битву двух монахов – ай да игумен! Тут суд немного перебрал, времена были суровые. Епископ Феогност как-то запросил патриарший собор: «Если поп по рати человека убьет, можно ли ему потом служить?» Собор сообщил: «Не удержано есть святыми канонами».