«Милая, я тебя очень люблю, я очень соскучился, оказывается, быть далеко от тебя — очень больно, какое счастье — быть рядом, вместе!» Казалось, то, чего не хватало миру с картины, недоставало и нашему, — я осознал это, с грустью замечая легкость, простоту и наивность ласточки.
— Очень красивая картина получилась, Фюсун, — произнес я осторожно, чувствуя сильную боль.
Ее рисунок чем-то напоминал индийские миниатюры, создававшиеся под влиянием английской живописи, японские рисунки птиц, картины американского орнитолога Одюбона с его любовью к деталям и даже вкладыши с рисунками птиц из вафельных шоколадок, которые продавались в стамбульских бакалеях.
На фоне птиц Фюсун всегда рисовала виды города. Мне почему-то было грустно, когда я смотрел на них. Мы любили нарисованный мир, принадлежали ему, и поэтому словно бы продолжали сохранять то простодушие, которое было и на рисунке.
— Сделай потом как-нибудь поярче дома сзади...
— Да ладно, дорогой, я же просто так рисую, — вздохнула Фюсун. — Лишь бы прошло время.
Она отложила рисунок, который показывала, в сторонку. Вокруг, в полном порядке, лежали наборы красок, кисти, банки и разноцветные тряпки, такие притягательные для меня. Поодаль по-прежнему виднелись тетины обрезки ткани, наперстки. Я тайком опустил в карман цветной фарфоровый наперсток и оранжевый пастельный мелок, который только что вертела в руках Фюсун. В те мрачные месяцы, самые тяжелые из которых выпали на конец 1979 года, я украл у Кескинов больше всего вещей. Теперь каждая из них стала для меня не столько знаком прекрасного мгновения, которое я пережил, но и частью этого мгновения. Например, спичечные коробки... Они теперь хранятся в Музее Невинности... Каждого касалась рука Фюсун, на них сохранился запах ее кожи, легкий аромат розовой воды. Когда в квартире «Дома милосердия» я брал коробок в руки, переживал заново удовольствие, какое испытывал, когда сидел рядом с ней, ловил ее взгляд. Но, взяв спичечный коробок со стола и словно невзначай опустив себе в карман, я постигал другую составляющую счастья. Оно, оказывается, связано и с тем, чтобы оторвать, взять себе кусочек существа, которого любишь страстной, навязчивой любовью, но которым не можешь обладать.
Слово «оторвать», конечно же, намекает на возможность заполучить частичку тела возлюбленного, которому мы поклоняемся. За три года ее мать, отец, стол, за которым мы ужинали, печь, ведро с углем, фарфоровые статуэтки собачек, спящих на телевизоре, бутылки из-под одеколона, сигареты, стаканы для ракы, сахарницы, — все, что было в их доме, постепенно стало для меня частью Фюсун. Насколько я был счастлив, насколько мог быть счастливым, видя Фюсун, настолько же радовался, когда забирал что-то (слово «воровал» здесь неуместно) из дома Кескинов — то есть из жизни Фюсун. Обычно—по три-четыре предмета, иногда побольше — по пять или шесть, а в самые грустные дни по десять— пятнадцать. Я уносил их в «Дом милосердия». Мне доставляло огромное наслаждение быстро положить в карман какую-нибудь вещицу, например солонку, которую она только что изящно держала в руке, задумчиво глядя в телевизор; а за беседой, глотая ракы, сознавать, что солонка у меня в кармане и теперь я «ею обладаю». В такие вечера я уходил от Кескинов без особых трудностей.