Это повесть о Сильвии Кассельмен, о золотых днях ее молодости, о ее любви и замужестве. Ее расскажет вам старая женщина, никогда не знавшая радости и даже не мечтавшая о том, что когда-нибудь сможет поведать об этом. Повесть начинается описанием богатой, роскошной жизни гордой знати южных штатов, тогда как рассказчица первую половину своей жизни провела в глухом углу Манитобы и никогда бы не узнала без романов и иллюстраций в журналах, что существует мир, подобный тому, в котором жила Сильвия Кассельмен.
И все же я думаю, что могу написать повесть ее жизни. Восемь лет я провела вместе с нею, и все события ее жизни переживала так сильно, что ее переживания становились частью моего собственного существования. А о событиях других лет я узнала до мельчайших подробностей из ее же уст. Долгие годы воспоминания о Сильвии тихим светом озаряли мою однообразную, полную всяких забот жизнь. Ее рассказы о ее интересной, богатой приключениями жизни были неисчерпаемы, но я никогда не уставала слушать их. Иногда она вспоминала самое обыденное: о легком флирте с кем-нибудь, о фасоне платья, о глупой выходке слуги-негра, – но это рассказывала Сильвия, с ее искрящимися глазами, лукавой улыбкой, с ее подвижным, сияющим лицом. И вдруг в рассказ ее вплетался неожиданный эпизод, и у слушателя захватывало дыхание от волнения. Какая-нибудь фантастическая, невероятная деталь, странная, сумасбродная черта характера – и вам кажется, что вы стоите лицом к лицу с каким-нибудь средневековым явлением или с какой-нибудь неистовой, безумной страстью, уносящей вас в самые далекие времена.
Что это за мир? Я узнала этот мир. Сильвия два раза брала меня к себе. Я видела ее отца, майора, в его выцветшем мундире, рассуждавшего о целебных свойствах горячего грога. Видела негритенка, развертывавшего и складывавшего газету, которую читала миссис Кассельмен, которая по совету врача избегала всяких лишних движений. Я пожимала руку молодому Кассельмену Лайлю, имя и фамилия которого были перемещены по особому правительственному указу, с тем чтобы память о его славных предках перешла к потомству. И все же мир этот всегда представляется мне волшебною сказкой, и я так же не могу поверить в существование изысканного епископа, молящегося о моей грешной душе, как в существование Дон-Кихота. А что касается дяди Мандевиля, то я скорее могу уверить себя, что беседовала с паном Заглобой во плоти.
На столе моем стоит портрет Сильвии – молодое, так много говорящее мне лицо. Странная смесь кокетства и задумчивости, лукавства и нежности. Внизу, в столовой, висит портрет леди Лайль. Сходство между обоими портретами так велико, что чужие люди принимают их за одно и то же лицо. И словно этих двух портретов мне мало, чтобы напомнить о Сильвии, время от времени в мою комнату неслышно входит Илэн, безмолвно, как тень, опускается на низенький табурет возле меня и поднимает свои невидящие глаза. Пальцы ее быстро перебирают вязание, иногда она в течение нескольких часов не делает никакого другого движения. Она по скрипу пера чувствует, что я работаю, и с обостренной чуткостью слепых понимает, успешно идет моя работа или нет, пишу я о радостных или печальных событиях.
