, а недавно сделавшийся рындою
[28]. Мечется обеспокоенная жена Малюты. Как-то дико было не видеть поблизости дьяка-печатника Ивана Михайловича Висковатого, обоих Басмановых, Афанасия Вяземского, прежде сопровождавших отца неотступно. Впрочем, царевич, несмотря на юность (ему недавно исполнилось шестнадцать), уже знал, что в жизни, а тем паче – в жизни государевой все меняется чрезвычайно быстро и лучше ни к кому крепко не привязываться, чтобы не горевать, теряя. Вон как постарел отец, расправившись с любимыми своими товарищами… Жалеет небось? «Ну что тут скажешь, никто его под руку не толкал, сам так решил», – холодно рассудил царевич.
– А чем они счастливы, батюшка?
– Так ведь женюсь! – так же почти неслышно, словно боясь нарушить священную тишину, царившую в просторной палате, отвечал отец. – Они ведь думают, что на меня женки как-то там действуют. Анастасия, царство небесное, душенька светлая, благотворно действовала, изливала миротворный елей. Кученей… – Он странно хмыкнул. – Ну, эта разжигала– де во мне зверя. Стало быть, какая третья женка окажется, таким и я станусь. Поди, поустали от моих дивачеств[29], тишины возжаждали. Ладно, так и быть, выберем для них самую тихую. А ты какую хочешь?
– Только не тихую! – фыркнул Иван. – Мне бы повеселее, порезвее.
Глаза Ивана Васильевича пробежали по длинному ряду девок, из которых предстояло выбрать жен и государю, и царевичу.
Ну, сегодня – ладно еще, осталось только двенадцать, позавчера было двадцать четыре, а вначале навезли сюда две тысячи красавиц со всей страны. В Александровой слободе яблоку негде было упасть от красавиц, у стрельцов да охранных опричников глаза были навыкате и разбегались в разные стороны, не ведая, на которую раньше глядеть. И ведь приехали красавицы не одни, при каждой мамки-няньки. Ужас, это ужас что такое было!
Девки спали по двенадцать душ в комнате, чуть ли не по трое на лавке. Ой, кипели страсти… То одна, то другая выбывала из смотрин по смешным причинам: брюхом скорбная сделалась либо рожу расцарапала – да не сама себе, понятное дело. Несколько раз весь дворец бывал разбужен дикими воплями: какая-нибудь девка просыпалась от дикой боли, начинала вопить, что ее зарезали… Пока все подхватывались, да зажигали свечи, да начинали разглядывать исцарапанную либо вовсе порезанную ножичком красоту, уже невозможно было определить, кто совершил злодеяние. Потом в девичьих палатах перестали гасить свет на ночь, немолодым бабам-смотрельщицам велено было не смыкать глаз. Членовредительства поуменьшились… Число невест, впрочем, тоже: чуть ли не в первые дни наполовину. Слава Богу, Иван Васильевич достаточно нагляделся на баб и женок, чтобы знать, чего он хочет, и безжалостно отворачивался от непривлекательных. Вообще никогда не нравились ему, к примеру, тощие, а уж после Кученей и вовсе глядеть на них не мог.