Еще летом 69-го года в Александрову слободу пробился пеш некий Петр Волынец, бежавший из Новгорода. Пал в ноги государю, прах целовал и клялся, срывая голос, что новгородцы хотят предаться польскому королю, а наместником к себе просят князя Владимира Андреевича, что у них уже и грамота об этом написана и запрятана в Софийском соборе, за образом Богоматери, в надежде, что ее там никто и никогда не сыщет. Ждут только удобного случая грамоту сию в Польшу передать, да тягаются именитые граждане новгородские за право быть гонцом: ибо гонцу хоть и первая веревка, ежели схватят, но и первые почести, ежели вывернется. Небось круль осыплет златом-серебром того смельчака, который привезет ему долгожданное известие о готовности Великого Новгорода лечь под его поганый ляшский сапог! И архиепископ Новгородский Пимен, и заточенный в Тверском Отрочьем монастыре Филипп всячески те гнусные затеи поддерживают и ждут не дождутся польских освободителей, а тем временем всяко переманивают на свою сторону ближних людей государевых, среди которых… страшно произнести!
Государь отправил в Новгород вместе с этим Петром доверенного человека, и что же? Письмо и впрямь отыскалось за образом Богоматери, подписи Пимена и других первых граждан Новгорода оказались верными. Охоту к изменам надо было перебить на корню! Под зиму царево войско выступило в путь, начавши науку – чтобы впредь неповадно было! – с тверских владений, но вот что поражало Ивана Васильевича с самого первого дня пути: похоже было, будто изменники заранее знали о его приближении, будто их предупредили.
Кто? Неужели прав оказался Петр Волынец с его доносом? Неужто и впрямь предательство совсем рядом?…
То там, то здесь вспыхивали внезапные очаги сопротивления, но их погасили с такой яростью, что Новгород встретил государя с покорностью и трепетом.
По пути Иван Васильевич послал Малюту в Тверской Отрочь монастырь к бывшему Филиппу – привести и его к покорности. Зловредный Колычев ответил такой лютой бранью, что Скуратов не сдержался и заставил его замолчать навеки. Правда, ума хватило отбрехаться от могущих быть попреков, сказавши, что Филипп сам ноги протянул по причине большой духоты, царящей в его каморе. Помнится, Иван Васильевич сразу заметил, какое при этих словах сделалось лицо у Басманова… но тогда время Басманова давать ответы на все странные вопросы еще не пришло, и царь сделал вид, что ничего не заметил. Ему еще нужна была сила и военная сметка Алексея Даниловича и жестокость Федьки-похабника, да и Вяземский ему был нужен, и хоть об опасных разговорах между ними и всеми прочими ему уже донесли, все же он взял их с собою в Новгород, потому что лучше было держать тех, в ком сомневаешься, на виду, при себе, не давая им коситься на сторону. Конечно, приходилось опасаться удара ножом в спину или ядовитого зелья, но рядом неотступно был Малюта, рядом был насмешливый и хладнокровный Бомелий, который сам отведывал каждый кусок и каждый глоток, предназначавшийся царю. Зато государь знал о каждом шаге прежних друзей, которые готовились стать врагами. Как говорят умнейшие восточные люди, тигр в пустыне менее опасен, чем змея в траве. И поэтому Иван Васильевич свалил всех своих змей в одну корзинку, как те змеечарователи, и повез с собой, зная, что при звуке волшебной дудочки они будут делать то, что дудочка им предписывает.