Мне знакомая продавщица сказала, что над вами весь универсам уже смеется, все вас там знают и показывают пальцами».
Письмо лежало сверху на Романовом столе, и Вера его прочла. Потом она накапала двадцать капель настойки пустырника, двадцать капель боярышника и запила всем этим таблетку седуксена. Десять минут назад Роман ушел в универсам за молоком и кефиром. И ведь всегда в одно и то же время. Думалось, это от его четкости, организованности, а оказывается, весь «универсам смеется». Но больше всего Веру возмутило это сравнение ее с парикмахершей, Алениной матерью. Знала она ее, считай, с первого класса, кто ее не знал, крикастую бабу. И что же они – ровня? Вообще-то, конечно, странные это мысли для нашего времени, когда все равны, но почему ее к одной приблизили вплотную – «простая труженица», – а от другой отделили пропастью? От этой треклятой Лю-у-си, Люсеньки. Но ведь если пропастью, то это хорошо! Ведь она порядочная женщина, а кто та? Вера кипела бы гневом, не выпей она столько всего, а сейчас ее поедом ела вялая, но какая-то прилипчивая обида, хотелось плакать со стоном, но плакаться было некому, и она, надев самые удобные туфли, пошла в универсам. И нашла их сразу.
Они сидели, прижавшись лбами, на своем «берегу», а Сеня и Веня лежали зелеными носами у них на коленях.
– …Мой отец постоянно дома, даже в хорошую погоду…
– Я думала о бабушке Эрне. Надо бы ей купить билеты в кино.
– На пять серий…
– На одну бы… Но она безумно хитрая. Сразу заподозрит.
– Ты только не страдай. Ладно? Ну, переживем мы этот год. В конце концов, это-то место всегда наше.
– Я просто не понимаю, почему мы должны мучиться? Какой в этом смысл?
– Все влюбленные во все времена мучились. Такая у господа бога хорошая традиция! А традиция, Юля, это – о! Не переплыть, не перепрыгнуть!
– Ты все шутишь. Если бы я могла все время слышать твой голос, я бы все переносила иначе.
– Я наговорю тебе пластинку.
– Слушай! Наговори! Запиши все, все твои шутки, и я буду их слушать.
– Какие шутки, Юлька?
– Какие хочешь…
– Я лучше скажу, как я тебя люблю…
– Нет, это не надо. Это я знаю. Что-нибудь неважное. Просто твой голос… И он будет у меня все время звучать. Хоть таблицу умножения…
Вера ждала, когда они поднимутся. А они не вставали. И тут она почувствовала ту их отдаленность от всех, о которой сами они не подозревали. Значит, это так серьезно? Она посмотрела на продавщиц игрушечного отдела. Безусловно, они их знают. Переглядываются между собой понимающе. Одна, снимая с полки плюшевого мишку, сказала другой: «Завидую». Может, совсем по другому поводу, но Вера решила: о них, о ком же еще? И тогда она растерялась: что же делать? Как было бы хорошо, если б вокруг действительно смеялись или показывали пальцами, как писала эта девочка, тогда можно было бы подойти и взять сына за руку, и вывести его из круга, в который он попал, и сказать: «Смотри, дурачок, над тобой смеются». Но подойти было нельзя. Они были вне ее досягаемости, как и вне досягаемости всех. «Надо звонить в Ленинград», – подумала Вера и пошла назад, не оглядываясь, потому что все равно видела их перед собой, прижавшихся и отделенных. Что она скажет? Маме, сестре? В какую-то минуту она хотела повернуть назад, потому что представила всю бессмысленность разговора по телефону. «Мама, Роман влюбился». – «Ну и что?» – «Хочет жениться». – «Глупости. В десятом-то?» – «А сейчас сидит в универсаме с ней. Никого не видит. Я была от него за три метра». – «А кто она? Она кто?» – «Ах, вот это самое главное. Она дочь Костиной возлюбленной. Той самой, за которой, позови она его сейчас, и он уйдет. Даже выздоровеет, если она этого захочет».