– Дура! Все читаешь, а ума нет! – сказала мне на мою новость подружка Тоня. Прижавшись губами к моему уху, она прошептала еще более важную тайну жизни. Наши отличия не случайны, потому как… Сообрази!
Я, конечно, видела жизнь кур, коз, собак и кошек, мы были едины во дворе, но никакого отношения к моим детским размышлениям это не имело, а между тем дети, оказывается, рождались при помощи вялого, с виду тряпочного стручка. «Фу! – сказала я себе. – Как у них некрасиво все устроено по сравнению с нами, девочками». Так вот что он лепетал о соединении, дурак такой! Я рассердилась на Немку, а потом, когда всех евреев расстреляли в балке, не могла себе простить эту сердитость. Маленькая живая писька не выдержала сравнения с тем, что недвижимо лежало в балке. Мне именно ее было жалко до слез.
Так я познала разницу между жизнью и смертью. Я дала себе слово не читать немецких писателей. Никогда и вообще.
Уже в конце войны был у меня еще один друг-мальчик, инвалид Володя, с которым я любила болтать о книжках. Он был старше меня и начитанней. Он рассказал мне про Дон Кихота и про кота Мурра. Это было невероятно стыдно, но во время этого рассказа я увидела в прорехе его штанишек то, что отличало нас друг от друга. Было невероятно стыдно, но было еще нечто, что стыдней стыдного. И я перестала ходить к нему на лавочку, а вскоре подоспел СООД.
…Мама везет меня на тачке по рыжей степи. До этого мы, как и чеховский Егорушка, проехали кладбище и шахты, которые у нас назывались мелкими, потому что спускались в них прямо на попе в специальном «нажопнике», а выкарабкивались на коленках, сдирая пальцы до крови.
Кончились шахты, и пошла более живая, иногда даже зеленеющая жухлая степь. Ветер сворачивал сухую ее траву в кругляки, и они катились, как колобки. Егорушка видел еще возы со снопами, но у нас тут ничего такого не растет. Через три километра, говорит мама, будет Дылеевская балка, там есть ставок и старый дом, очень давно там была церковно-приходская школа, но уже перед войной в нем жили кто ни попадя, мама это место называла «рассадник». Теперь вот присобачили его к детскому санаторию, куда мы едем. И сроду бы меня туда не отправили, но сейчас голод. А в санатории, говорит мама, дают и первое, и второе.
Три километра по ухабистой дороге степи даже ослабленного ребенка везти тяжело, и мама бросает оглобли тачки. Я сразу скатываюсь на землю под колеса.
– Походи ногами, – говорит мама, – а то совсем сомлеешь.
И я иду по степи. Три шага сделала – и уже страшный, огромный паучище заломал травинку и сидел на ней, как какой-нибудь царь-горох.