Сейчас в Центр уйдет короткая радиограмма. Поезд встретят неприметные в толпе люди, возьмут под наблюдение каждого члена поездной бригады и больше не отпустят от себя ни на минуту – надо знать точно, где они живут, с кем общаются, встречаются, как проводят время, а потом наступит и самый ответственный момент – задержание вражеских агентов.
Выскочив из автобуса под дождь, Козлов, ломая спички от волнения и дрожи в руках, прикурил, выпустил дым в сторону невидимой в темноте железной дороги. Ему хотелось петь, пуститься вприсядку, кричать на весь подмосковный лес о своей удаче. Нет, об их общей удаче! Он выграл поединок нервов и терпения. Выиграл!
Но вместо криков, пляски и пения он стоял, не чувствуя, как намокает гимнастерка, и жадно затягивался, старательно пряча огонек папиросы в кулаке. Курил, мок и тихо улыбался в ответ на свои мысли, как улыбаются талантливые русские мастеровые, закончившие тяжелую и сложную работу.
* * *
Сон бежал от Ермакова. Ворочаясь на жесткой солдатской койке и безуспешно пытаясь считать баранов, перепрыгивающих через изгородь из жердей, он заставлял себя не думать ни о чем, натянув повыше, почти до самого подбородка, колючее шерстяное одеяло.
На некоторое время удавалось смежить веки, провалиться в забытье, которое только с огромной натяжкой можно посчитать сном – так, непонятный пунктир полудремы и бодрствования, – но и то успевали пригрезиться кошмары: свивающиеся и развивающиеся кольцами туманностей галактики, сжимающиеся в тугой, почему-то разноцветный кокон, потом темнота с радужными разводами и вновь непонятные спирали.
Буквально вылезая с большим трудом из этих сновидений, он вытирал ладонью холодный пот на лбу, чувствуя, как неровными толчками, отдаваясь болью под левой лопаткой, бьется сердце. Виски ломило, сушило во рту, давило в ушах, как при перепадах давления, и всегда такое послушное тело казалось слабым и немощным, словно он прожил на свете невообразимое число лет и несказанно устал от этого, мечтая только об одном: более не двигаться, ничего не желать, отрешиться от любых, забот и печалей.
«Не хватало еще заболеть, – тревожно подумал Алексей Емельянович, нашаривая на тумбочке рядом с кроватью будильник. – Расклеишься, выпустишь из рук вожжи, а их тут же подхватят… Куда-то повернут тогда?»
Не зажигая света, он попытался разглядеть, который час. Будильник в руке тикал успокаивающе, совсем по-домашнему, мерно отсчитывая время. Стрелки показывали два.
«Тикает машинка, жизнь провожает, – ставя будильник на место, усмехнулся генерал. – Сколько их, разных часов, вот так же сейчас равнодушно тикают? И наше время проходит, проходит, проходит… А мы тут копошимся, узурпируем право распоряжаться чужими жизнями, диктовать свои условия. Но жизнь-то у каждого одна, и неужели никогда люди не смогут понять, что распоряжаться ей каждый должен сам, по своему усмотрению? Долг? Конечно, существует и долг, когда надо оградить жизни других людей от безумца или грозящего им гибелью врага, а паче того, от подлого изменника, но… Не вторгаемся ли мы, грубо и безапелляционно, в чужие жизни, заставляя любить и ненавидеть то, что считается общепринятым, по приказу свыше, исходящему от забравшихся на более высокие ступеньки лестницы людей? Лестница эта придумана и создана людьми в незапамятные времена, только названия у нее разные, а суть одна – власть над другими людьми. И где точный критерий оценки праведности принимаемых там, на высоких ступенях, решений?»