Старик замолчал, закрыл глаза. Рука его машинально поглаживала уснувшую Мнемозину. Иван Анатольевич долго не решался окликнуть его, наконец заметил, как дрогнули веки, и осторожно спросил:
— Федор Федорович, что случилось с вами в Германии в двадцать втором? Вам удалось сделать правильный выбор?
Старик ничего не ответил.
Поезд, 1922
Радек заглянул в купе Федора, не постучавшись, и не через два часа, а всего лишь через сорок минут.
— Сейчас умру от голода. Мегера Анжелика уже откушала, я слышал, как она возвращалась, так что идемте ужинать.
Ресторан был через вагон. Он сиял белизной скатертей, серебром приборов. На столах стояли вазы с черным виноградом, красными яблоками, синими сливами.
Официант в бабочке кланялся, говорил интимно, вполголоса, с чувственным придыханием:
— Что товарищи желают на закусочку с? Из горячего позвольте с рекомендовать котлетки отбивные, на косточке. Свининка свежайшая, поросеночек вчера еще резвился и хрюкал с.
— Принесите, пожалуйста, меню, — попросил Агапкин.
— Меню для иностранцев с, — официант почему то обиделся.
— С иностранцев дерут втридорога, — объяснил Ра дек, — а по нашим с вами мандатам тут кормят бесплат но с, — он нарочно растянул это «с», смешно подвигал бровями и обратился к официанту: — Давай так, Нико лаша, на закуску семужки, осетрины с хреном, белужки вашей фирменной потоньше пусть настрогают, с лимоном, ну, ты знаешь, как я люблю. Отбивные, говоришь, хороши? Давай твои отбивные.
Николаша в ответ почтительно кивал, ворковал, как голубь:
— Да с, Карл Бернгардович, понимаю с, непременно, Карл Бернгардович.
Еды, заказанной Радеком, хватило бы на десятерых. Явился повар из кухни, маленький худой старичок в белом колпаке, с выпуклым, как у беременной женщины, пузом. Поблескивая золотом коронок из под пушистых седых усов, приветствовал дорогого Карла Бернгардовича.
— Я часто мотаюсь туда сюда, — объяснил Радек, когда они остались вдвоем, — челядь эта меня знает.
— Чаевые хорошие даете? — спросил Федор.
— Не даю никогда, никому. Из принципа. Чаевые — буржуазный пережиток. Хотите оскорбить работника советского общепита до глубины души, дайте ему чаевые.
— То есть они вас бескорыстно любят?
— Конечно. Я жизнь свою посвятил борьбе за их свободу и счастье. А вот вы ради чего живете? Есть у вас высшая цель, идеалы?
Федор пожал плечами, отодвинул шторку и стал смотреть в окно. Смеркалось, мимо плыли смутные заснеженные перелески, белые поля. Призрачно темнели на снегу скелеты изб, одинокие печные трубы, какая то станция со вздыбленной горбом платформой и обломками вокзального здания, в гроздьях сосулек, телеграфные столбы, косо повисший обрубок шлагбаума, будка стрелочника с оконцем, забитым фанерной пятиконечной звездой.