-- В угол садись, к стене, -- приказал он, -- и по возможности не шевелись.
-- Это ещё почему? -- возник я, хорохорясь.
-- Дурак ты, -- устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита. -- Ты -- моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше.
-- А чего тут понимать, -- не удивился я, -- я -- твоё отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное дело.
-- Не юродствуй, -- строго сказал пьющий кефир.
-- Дело серьёзное. -- Он снова затараторил на тарабарском наречии, потом звук словно кто-то выключил, а изображение оставил -- и вдруг его прорвало: -- Надеюсь, ты всё понял?
Я категорически замотал головой.
-- Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся по-русски и на нормальном уровне громкости.
-- Ясно, -- буркнул он и залпом допил свой кефир. Потом обшарил зал глазами, глазами же зацепился за что-то в нём, поднял высоко вверх руку с двумя торчащими пальцами и крикнул:
-- Михаил! Пару!..
И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла обширная задница нашего общего благодетеля Миши, шваркнула об стол два стакана с кефиром и приятным баском протянула:
-- Антоша! Да для тебя я готов целовать песок...
-- ...по которому я ходила, -- закончил любитель кефира. -- Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. -- Мой двойник заговорщически подмигнул.
Миша безнадёжно раскинул лопатообразные руки.
-- Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то. Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?
-- Ни-ни, я в такие игры не играю.
-- Ну, как знаешь... А это кто? -- шёпотом спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь на меня. -- Плоский какой-то...
-- Это мой братан, -- последовал мгновенный ответ, -- из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что кушал мало. С детства.
-- Из Биробиджана? -- недоверчиво спросил Миша и обжёг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждённого антисемита.
-- Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном поговорить надо, тет-а-тет. Усёк?
-- Не дурак, поди... -- хотел было обидеться Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней, разумеется, исчезла его обширная задница в чёрных лоснящихся штанах, которую стена приняла с трудом и неохотно.
Помимо нас с "братаном" и замурованного в стене Миши в зале находилось ещё три человека, хотя в обычные дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было. Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды друг от друга. Ещё бы! Так низко пасть в собственных глазах и глазах всего мира -- до кефира... Все трое, как и вообще всё вокруг в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой груди или чёрно-синего африканского негра в чём мать родила с серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными эволюциями увлекается и мой "братан", у меня это вызвало сильное раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового кармана пиджака, но в нём был уже не кефир, а груда канцелярских скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуёй и расползшись мутным зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу, он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя вылез из-под стола и как ни в чём не бывало произнёс: