- Кому не лень, - усмехнулся Дзержинский, - на жену генерала Данилова грех не настрочить доносец.
- Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись и вестей никаких, - быстро произнес профессор, - а что, разве Павел стал генералом?
- О вашем зяте мы лучше говорить не будем! - Дзержинский раздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. - И сделайте милость, предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, не болтала глупостей в университете, в госпитале!
- Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, - ошеломленно пробормотал профессор. - Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и к новой власти она относится вполне лояльно, поверьте.
Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжело уставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.
- Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меня услышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этом кабинете.
- Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? - воскликнул Валя. - В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы об оракуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!
- Да, оракул, - Дзержинский сдвинул белесые брови и постучал пальцами по столешнице, - с ним надо что то решать. Это вопрос прежде всего к вам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош, когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечного коммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучше любой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портит кастрюли и строчит доносы.
- А почему надо обязательно что то решать? - Валя пожал плечами. - Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, не читайте всякой белиберды.
Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.
- Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этих бумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы ни за что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались. Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?
- Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любой порядочный человек на моем месте… - быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, и уши его запылали.
Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступил ему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялся насвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все таки услышал Валю, лицо его окаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:
- Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый раз вы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это ваша принципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость? Мерзость?