- Конечно, мы провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему велению. Но это вопрос десятилетий и поколений.
- Володя, это не ты, это болезнь в тебе говорит, - сурово заметила Крупская, не поднимая глаз от тарелки.
- Надя, дорогая, болезнь говорить не может, - вождь хмыкнул, - как раз наоборот, болезнь скоро заставит меня молчать. Но пока я владею речью, позволь мне выражать свои мысли и чувства так, как мне угодно.
- Тебе угодно нести вреднейший, опаснейший контрреволюционный антимарксистский бред! - Крупская вскинула голову. - Ты говоришь как враг, Володя, опомнись!
Из за пучеглазия взгляд ее всегда казался гневным или испуганным, но сейчас она сощурила глаза и стала совсем на себя не похожа. Что то настороженное, даже враждебное появилось в ней. Пухлые губы стянулись в нитку, щеки набрякли, задрожали, налились свекольным цветом. Ильич как будто не заметил этого, спокойно продолжал:
- Не надо врать себе, Надя. Да, чтобы партия не потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к меновой экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но себе врать не надо. Себе мы должны отдать отчет. Попытка не удалась.
- Почему? Объясни почему? - Крупская не повышала голоса, но казалось, что она кричит. - Мы взяли власть и почти пять лет удерживаем ее. Мы победили в Гражданской войне. Мы строим новое государство, новое общество, выводим новую породу совершенного человека, свободного труженика.
- Брось, Надя, - Ленин поморщился и махнул рукой. - Взяли, победили! Какой ценой? Ради чего? Мы сами не знаем, что строим и какую породу выводим. Так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой, но вопрос еще, сохранили бы мы власть в этой всероссийской мясорубке.
Повисла тишина. Крупская продолжала смотреть на мужа, но больше не щурилась. Глаза выкатились из орбит, губы задрожали.
- Володя, перестань, пожалуйста, - прошептала она, закрыла лицо руками и прогудела сквозь ладони: - Володя, мне страшно.
Мария Ильинична, все это время молчавшая, вдруг встала, резко отодвинула стул и вышла.
- Мане тоже страшно. Всех я напугал, - вождь виновато вздохнул и как ни в чем не бывало опять принялся за кашу.
Федор есть не мог. Он застыл и слушал. В очередной раз Ильич ясно и недвусмысленно признавал свое полное фиаско.
«Что же это? - думал Федор. - Прозрение, раскаяние?»
Очень хотелось ответить: да. Но Федор отлично понимал, что завтра вождь будет говорить и делать нечто совершенно противоположное сегодняшним разумным печальным речам.