За спиной у меня зашуршали шины, и я инстинктивно отскочил в сторону пустого парковочного места, стараясь не угодить ногой в логово огненных муравьев или пучок колючек, которые так и норовили вцепиться в мои темно-серые спортивные носки. Только семнадцатилетний юнец мог убедить себя, что носки эти выглядят прилично, если, конечно, полоски не торчат из-под брюк.
В таком местечке лучше было держаться поосторожнее. Местные с первого взгляда узнавали во мне чужака. Обычно они швыряли в мою сторону жестянки из-под пива или шарахались прочь — то ли в шутку, то ли с угрозой. При этом они что-то выкрикивали — по моим догадкам, какие-то жуткие оскорбления, которые, услышь я их, обожгли бы меня, как удары кнута, но крики тонули в свисте несущегося мимо фургона или в треске динамиков, изрыгающих очередной хит «38 Спешиел». Быть может, остальные ребята из нашей команды оказались в таком же дерьме, я не знал, но сильно сомневался.
На парковку вкатился синий фордовский пикап. Чистенький, похоже, что свежевымытый, он сиял в лучах предзакатного солнца, как лужа гудрона. Стекло со стороны пассажирского места было слегка опущено, и водитель в черной футболке, парень слегка за тридцать, потянулся к окну. Вид у него был странный — как у персонажа мультфильма: эдакий учтивый молодой человек, который собирается похитить возлюбленную главного героя, — и как у мультяшки, странно бесформенный, будто условный. Какой-то одутловатый. Не толстый, не грузный, не какой-нибудь, а именно одутловатый — как у трупа, тронутого тлением, или как у аллергика.
Да, странная одутловатость, но гораздо больше меня удивила его прическа. Спереди волосы выстрижены почти по-военному, но зато сзади они длинным веером опускались на плечи. Нынче такую стрижку называют «рыбий хвост». Но тогда, в 1985-м, я увидел ее впервые и даже не знал, что такое бывает и как оно называется, и не понимал, чего ради человек может подвергнуть себя подобному издевательству — если только не из экономии, позволяющей уместить две стрижки на одной голове. Я понял одно: это свидетельство катастрофического идиотизма.
— Куда идешь? — спросил меня парень.
Его голос прогибался под тяжестью тягучего, как сироп, акцента — вне всякого сомнения, флоридского. Не то лимонный пирог, не то медовик. Джексонвилл был в тридцати милях, и ничего удивительного, что здесь говорят с сильным акцентом.
Когда мы переехали во Флориду, я учился в третьем классе и боялся почти всех, кто не жил в крупных городах. Я был уверен, что это не трусость, а простое благоразумие. Многие считают, что такие города, как Форт-Лодердейл, Джексонвилл или Майами, — лишь пригороды Нью-Йорка или Бостона. На самом же деле они сплошь населены флоридскими старожилами, яркими представителями исчезающего вида, по сей день хранящими знамена Конфедерации, истинными южанами и тайными расистами. Хотя есть в этих городах и переселенцы из разных уголков страны, и эти две группы населения вполне уравновешивают друг друга. Но в двух шагах от городской окраины с терпимостью уже гораздо хуже.