— Мину-уточку. Я так написал? — вкрадчиво возразил Вадим. — Я своей рукой написал: мировой опыт пестрит известиями?
— Именно так: пестрит известиями. Я сегодня утром перечитывала.
— Все, что угодно, только не это. Не мог я это сказать даже в бреду, во сне, — огорчился Вадим. — Под угрозой расстрела. Это не я. Ей-богу, не я!
— Ты так сказал!
— Не отягощай свою совесть сомнительными такими…
— А начнешь меня оскорблять, брошу трубку!
— Давай бросим вместе. Чтоб никому не обидно. По команде: раз, два, три!
— Но ты же еще меня не оскорбил.
— А ты меня уже оскорбила.
— Ты такой же зануда. Как всегда был.
— А ты такая же… беззастенчивая.
— Я беззастенчивая? — обиделась Аня.
— А кто украл у меня дневник?
— Не дневник, а три листа. Подумаешь три листика. Там очень толстая тетрадь была.
— Лады, — вздохнул Вадим, подумав. — Меняю занудство на беззастенчивость. Не помню только, чтобы я такое писал: «пестрит известиями».
— Однако писал, — возразила она сухо. Гораздо суше, чем и сама хотела бы.
— Может, я потом позвоню? — осторожно сказал Вадим в ответ на ее молчание. — Что у вас там происходит?
Да, что происходит? Рояль смолк, и вместо ритмичного топота ног, вместо сиплого дыхания, которым перемежался этот топот, оттуда, с дневной стороны сцены, доносились дурная разноголосица. Чуткое к музыкальному ладу ухо Ани уловило нечто разрушенное.
— Подожди-ка! — Аня спрыгнула с фуры.
На дневной стороне сцены она увидела сбившуюся толпу, которая скрывала в себе что-то ужасное. Она почувствовала неопределенность движений, увидела онемелые лица — почувствовала сжимающую сердце нерешительность, которая охватывает людей в миг первого подземного толчка, что колеблет устои жизни.
— Скорую! — Все поспешно расступились, Росин бросился бегом за кулисы.
— Кто? — громко спросила Аня.
— Колмогоров! — гаркнул во все легкие Росин, дико на нее глянув.
И этот несдержанный, на весь театр крик потряс Аню: все, что происходило теперь, происходило, в какой-то новой действительности — без Колмогорова.
— Мне перезвонить? — комариным писком донесся голос Вадима.
— Перезвони, Вадя, перезвони, родной, перезвони, Вадюшка, — вздрогнула Аня. И так решилась подойти ближе, болезненно ожидая мгновения, когда в толпе образуется слабина и она увидит безжизненного, не принадлежащего больше ни себе, ни театру Колмогорова.
— Поднимите его! — раздавались возгласы.
— Не трогайте его!
— Да расступитесь же, дайте воздуху!
Повторные призывы расступиться возымели действие: толпа раздалась вдруг с чрезмерной даже поспешностью. Все готовы были подчиниться, готовы были бежать, что-то делать — никто не знал, как распорядиться.