«Ладно, – Владимир Феоктистович решительно отбросил в сторону тревожащие его мысли, – чего уж сейчас-то кручиниться? Что сделано – то сделано. Не воротишь уж ничего».
Он еще раз глянул на часы. До первого погружения батискафа оставалось чуть больше девяти часов, и академик решил использовать остатки этого времени для отдыха. Коноваленко спустился в свою каюту, бросил на диван пузатую подушку, стащил ботинки и завалился спать прямо в свитере и утепленных брюках.
Однако уснуть было не так просто. Хоть часы Владимира Феоктистовича и показывали, что в Москве близится полночь, здесь, в северных широтах, июльское солнце и не думало прятаться на ночлег. За бортом солнце светило круглые сутки, и его яркий свет потоком лился в широкие иллюминаторы. Хуже всего было то, что никаких торшеров, бра или ночников в его покоях не было. Можно было, конечно, вставить в иллюминаторы задрайки, но металлические листы были настолько хорошо подогнаны, что не пропускали ни единого лучика, и в каюте сразу наступала кромешная темень. Она не то чтобы пугала академика, но ему становилось как-то неуютно. Даже за длинные полярные ночи он так и не подружился с темнотой и до сих пор ее недолюбливал.
Владимир Феоктистович хорошо помнил полярные ночи начала 60-х прошлого века. Особенно одну…
Это была его вторая зимовка. Темнота, пурга и ветер такой, что буквально валил с ног. Только на климат ведь никто тогда скидок не делал. Ночь не ночь, метель не метель, а работать надо. Большая часть любой экспедиции приходилась на такую вот непогоду. Двадцатичетырехлетнему тогда молодому аспиранту Коноваленко и нужно-то было пройти до своих приборов метров триста, сделать очередной замер и вернуться. Только до нужного места он не дошел – провалился в моржовую полынью. Не углядел за снегом. Об острый край льда фал перерезало как бритвой. Хорошо, что полынья в воду не вертикально уходила, а под углом. Удалось упереться во что-то кончиками пальцев, он воткнул в лед нож и стал подтягиваться. Об одном тогда молился – чтобы лезвие не сломалось. Бог тогда, наверное, каким-то чудом услышал молитву советского ученого-атеиста. Выкарабкался…
И огонек избушки-то виден был. Тусклый, далекий, всего каких-то триста метров…
Владимира Феоктистовича тогда так и не нашли. Когда фал перерезало, за те полчаса, до того времени, как на зимовье поняли, что стряслась беда, и стали Коноваленко искать, веревку отнесло ветром в противоположную сторону. Там ребята и топтались, буквально обнюхивая каждый метр, каждый сугроб…
Это потом уже Владимиру Феоктистовичу рассказали, что втащили в избу глыбу льда. В дверь он головой стучал. Тихо так: тук-тук, тук-тук. Радист услыхал. Сам Коноваленко с какого-то момента ничего не помнил: ни как полз, ни как стучал… Никто не мог понять, как ему вообще удалось выжить. Наверное, очень не хотелось будущему академику умирать тогда, в свои двадцать четыре…