У Ваньки был большой просторный лоб – вдобавок удачно преувеличенный «умной», рано возникшей лысиной, – что оптически укрупняло объем его костистого лица, которое состояло, казалось, из сплошных выпуклостей и вогнутостей. Голова его и вообще казалась очень внушительной – и даже не соразмерной мелким плечам.
Aберрация зрения! Плечи у Ваньки казались иногда вовсе даже не мелкими, а, наоборот, вполне пропорциональными как голове, так и вихлястому телу, но Ванька, что я заявлю сразу, был существом двойственным – то циклопически-чрезмерным, то словно бы истаивающим на глазах до полного своего исчезновения – то есть он умел так оборотнически-ловко перетекать из обличья в обличье (причем, по его возмущенным воплям, ничего для этого не предпринимая), что с женщинами иногда случались даже нервические припадки.
Кстати сказать, уклон его внешности в нечеловеческие сферы обострялся еще за счет очков, которые, в совокупности с означенным лбом, химерически расширяли всю верхнюю часть его черепа, придавая Ваньке таинственность обэриутских чешуекрылых и перепончатокрылых, но чаще возрождая в памяти типичную картинку шестидесятых: головастик-марсианин с дружеским визитом.
Mbeya
Где я впервые заметил Ваньку? Кажется, на одной из первых же лекций.
Доцент, как это часто встречается у восточных славян, человек, отравленный черной желчью и одновременно до крайности сентиментальный, появился в зале намного позже положенного. В мрачном молчании, тяжко, взошел он на кафедру… мешковато на нее навалился… и взялся злобно обозревать полупустой зал[1].
Его лицо, особенно в зонах подглазий, состояло словно бы из приспущенных старых чулок. После нескольких минут ледяного душа, какой получили, возможно, и достойные мизантропии, но не готовые к ней слушатели, он медленно, с явным трудом разлепил свои гнилозубые, не знающие зубоврачебных истязаний уста, чтобы вытолкнуть первые порции звуков: хм… да нннну… ха!.. (горькая усмешка), да че там… (ядовитое хмыканье), все херня, все!.. (презрительная мина), да бросьте вы!.. да че там!.. (кривая полуулыбочка), не стоит и браться! – он ударил кулаком, – никому это не нужно… (пауза). Да-с… в первую очередь вам, вам это не нужно!.. ну, может, кому-то одному из вас всех это и нужно, одному-единственному! а жизнь закончит он, как и я, в канаве…
Реплики его из коротких бесформенных становились раз от разу длиннее и рафинированней, то есть тоньше, – словно он здоровенной скалкой раскатывал туповатое, туго поддающееся тесто… Воодушевившись, он даже принял относительно вертикальное положение. И, наконец, слово «канава», в определенном смысле ключевое – как для русской литературы (см. хотя бы