Итак наступает ночь. Не вечер, а именно ночь – самая настоящая, темная, хотя и не совсем глухая. У вечера на хлястике обычно висят обрывки дня, к его лацканам пристают ворсинки солнечного света – а ночь целокупна, надменна, однородна и радикальна. Световую окантовку, которую сумерки оставляют по краям небосвода, ночь стирает черным ластиком, смывает струей осьминожьих чернил, смахивает рукавами пижам, залепляет дегтем ночных бабочек. Ночь похожа на паранджу, укрывающую черты дня; но и день – лишь маска на ее черном лице. Люди, как правило, рождаются ночью и ночью же умирают. Ночь – время, когда радио играет танго для больничных сиделок, когда крысиный яд знойно поет из-под плинтуса, когда анаконда выходит на охоту, когда черный лимузин пролетает по улицам веселого района, когда слово «свобода» пылает неоновым огнем на тысячах забытых языков, а зыбкие остатки детских фантазий бродят под ветвями пихт, опьяненных луной.
Ночь самого черного дня вашей жизни. Изменилось ли что-нибудь к лучшему? Едва ли. Американский орел продолжает бегать по восточным биржам, как обезглавленная курица, пугая брокеров фонтанами густой крови, а вы с замиранием девичьего сердечка следите за поросячьими отбивными, исчезающими в бездонной утробе Кью-Джо, – можно подумать, что отбивные отправляются вслед за деньгами в черное всепожирающее небытие.
Вы с подружкой сидите в пластиковом закутке, в дешевом ресторанчике под названием «Собачья будка», чей девиз – работаем круглосуточно – подтверждается сомнамбулическими движениями официантов, многие из которых, похоже, таскают тарелки без перерыва со дня открытия заведения в 1934 году. «Собачья будка» ориентируется на пожилую пролетарскую клиентуру, но в мутный полночный час сюда стекаются экстремальные образчики молодежи: панки, гопники, рэйверы, металлисты, кришнаиты, кикбоксеры, а также мажорные папенькины детишки, искатели приключений из богатых районов типа Хантс-Пойнта и Мерсер-Айленда. Опытные официанты легко управляются с хлипкими юнцами; тем не менее вы рады, что время не слишком позднее, и публика в ресторане не столько опасна, сколько деклассированна. Это не значит, разумеется, что вам здесь уютно.
Когда Кью-Джо предложила «Собачью будку» в качестве места встречи, вы поначалу приняли это за глупую шутку, навеянную тем, что некоторые господа в отеле «Виржиния» выли по-собачьи. Да, именно так: по-собачьи! Причем господа уважаемые – поэты, художники, музыканты и кинематографисты, которым пристало бы обсуждать Гёделя, Эшера и Баха или проливать всеобъясняющий свет яркого интеллекта на темные причины биржевого краха, отыскивая в нем параллели с технологическими теориями Маклюэна и «Падением дома Ашеров». Конечно, нельзя утверждать, что уважаемые господа вовсе не затрагивали этих тем. Трудно судить о содержании чужих бесед, тем более в общественном месте, где запись черного блюзмена ревет из колонок так яростно, что негры старой закалки, услышав эти звуки, заткнули бы уши и бежали в лес, побросав самодельные гитары. В большом гостиничном фойе наверняка были столики, вокруг которых в тот час витал интеллектуальный диспут высочайшей пробы. Ваш слух, однако, не уловил в шуме разговора ни упоминаний о Доу-Джонсе и дойче марке, ни имени Мишеля Фуко. Зато несколько раз вы ясно слышали несомненный собачий вой.