Вдруг против театра Варьете я увидел профиль в моем вкусе. Голова, затем два возвышения – очень красивой груди, а ниже – восхитительного живота, живота жирной гусыни. Задрожав, я прошептал: «Черт возьми, какая красотка!» Оставалось только увидеть ее лицо.
Лицо женщины – сладкое блюдо; остальное… это жаркое.
Я ускорил шаги, нагнал эту прогуливавшуюся женщину и под газовым фонарем обернулся.
Она была восхитительна – совсем еще молодая, смуглая, с большими черными глазами.
Я пригласил ее, и она согласилась без колебаний.
Спустя четверть часа мы сидели за столом в моей комнате.
– Ах, как здесь хорошо! – сказала она, входя.
И оглянулась вокруг, радуясь, что нашла ужин и приют в эту морозную ночь. Она была восхитительна: так красива, что я удивился, и так толста, что навек пленила мое сердце.
Она сняла пальто и шляпу, села за стол и принялась есть; но, казалось, она была не в ударе, и порой ее немного бледное лицо дергалось, словно она страдала от тайного горя.
Я спросил:
– У тебя какие-нибудь неприятности?
Она ответила:
– Ба, забудем обо всем!
И начала пить. Она осушала залпом свой бокал шампанского, снова наполняла и опорожняла, и так без конца.
Вскоре слабый румянец выступил у нее на щеках, и она стала хохотать.
Я уже боготворил ее, целовал и убеждался, что она не была ни глупа, ни вульгарна, ни груба, подобно уличным женщинам. Я пытался было узнать, как она живет, но она ответила:
– Милый мой, это уже тебя не касается!
Увы! Всего час спустя…
Наконец настало время ложиться в постель, и, пока я убирал со стола, стоявшего у камина, она быстро разделась и скользнула под одеяло.
Соседи за стеной шумели ужасно, смеясь и распевая, как полоумные, и я говорил себе: «Я сделал вполне правильно, отправившись на поиски за этой красоткой; все равно я не мог бы работать».
Глубокий вздох заставил меня обернуться. Я спросил:
– Что с тобою, моя кошечка?
Она не отвечала, но продолжала болезненно вздыхать, словно ужасно страдала.
Я продолжал:
– Или ты нездорова?
И вдруг она испустила крик, пронзительный крик.
Я бросился к ней со свечою в руке.
Лицо ее было искажено болью, она ломала руки, задыхалась, а из ее горла вырывались хриплые, глухие стоны, от которых замирало сердце.
Я спрашивал, растерявшись:
– Но что же с тобою? Скажи, что с тобою?
Не отвечая, она принялась выть.
Соседи сразу умолкли, прислушиваясь к тому, что происходило у меня.
Я повторял:
– Где у тебя болит? Скажи, где у тебя болит?
Она пролепетала:
– Ох, живот, живот!
Я вмиг откинул одеяло и увидел…
Друзья мои, она рожала!
Тут я потерял голову; я бросился к стене и, колотя в нее изо всех сил кулаками, заорал: