Пять дней прожил я с Мамат-Киреем у хаджи Джансеида, ожидая Аслан-Гирея, разъезжавшего по каким-то неизвестным мне делам. Ловкий и внимательный хозяин мой в продолжение этого времени успел дать моим мыслям совершенно другое направление, внушив мне полное доверие к себе и своим товарищам. Я стал положительно думать, что жизнь в земле абадзехов, от которых они, как чужие, находились иногда в довольно неприятной зависимости, им надоела, и они поэтому предпочитают покориться русским и на первых порах оказать правительству услугу, могущую поставить их в хорошее положение. Весьма естественно, что предполагаемое путешествие было главным предметом наших разговоров. В один из этих разговоров Джансеид спросил меня, что я думаю делать, если, по несчастью, черкесы меня узнают и захотят схватить. Находя его вопрос весьма естественным в нашем положении, я отвечал ему, ничего не подозревая, что я не намерен сдаваться и стану защищаться, пока не убьют, что, я убежден, и они поступят таким же образом и перед отъездом дадут мне в том присягу, как сделали в прошлом году Карамурзин и его товарищи. Хаджи отвечал, что он оправдывает мое намерение и полагает, что все согласятся дать мне желаемую присягу.
Восьмого сентября Аслан-Гирей приехал на Вентухву, извинился в том, что заставил меня так долго ждать, уверяя, что все время хлопотал по нашему делу, весьма правдоподобно объяснил мне причины, не позволяющие ему самому ехать с нами к шапсугам, и просил отправиться к нему на Курджипс, для того чтобы доставить ему удовольствие отпустить меня из своего дома в дальний путь. Путешествие Аслан-Гирея могло действительно наделать слишком много шуму в горах и собрать около него толпу провожатых, с которыми мне неловко было бы жить по целым неделям, не расставаясь ни днем ни ночью. Тамбиев имел у шапсугов родственников, Джансеид часто бывал на морском берегу, их привыкли там видеть, и они поэтому пользовались возможностью проехать со мною более незаметным образом, чем Аслан-Гирей. Он присоединил к ним, кроме того, еще двух кабардинских абреков, Шаугена и Маргусева, желавших покориться русскому правительству. Все расчеты Аслан-Гирея были так верны, все его распоряжения так хорошо обдуманы, что я не находил повода сомневаться в его откровенности и мог только жалеть о том, что генерал *** упустил из виду эти обстоятельства, принимая путешествие к шапсугам за слишком обыкновенное дело, в котором следовало только сесть на лошадь да ехать с Аслан-Гиреем или каким бы то ни было другим нетрусливым абреком. Ночью мы оставили дом хаджи Джансеида и через несколько часов приехали в аул Аслан-Гирея, исключительно населенный беглыми кабардинцами. В доме у него все спали, и нелегко было добудиться слуг, долженствовавших принять лошадей. От них Аслан-Гирей узнал о приезде к нему множества гостей, большей частью абадзехских старшин, наполнивших все его кунахские. Это обстоятельство казалось ему весьма неприятным. Мамат-Кирею Лоову надо было их столько же избегать, как мне самому; поэтому для нас очистили особую избу возле семейных помещений, от которых, при обыкновенных обстоятельствах, стараются удалять гостей. Тут мы должны были просидеть весь день, почти взаперти, не показываясь на дворе, для того чтобы нечаянно не столкнуться с абадзехами. Меня они, правда, не знали, но зато Мамат-Кирей был им всем известен, и многие из них имели против него кровную вражду. Время тянулось без конца; мы решительно не знали, что делать. Несколько раз старый черкес, доверенный слуга Аслан-Гирея, приносил нам кушанье. Мамат-Кирей пытался завести с ним разговор, для того чтобы узнать подробно о том, что происходит за стенами нашей избы, но мало в этом успевал. Черкес отвечал на его вопросы очень коротко и сообщил ему только, что абадзехи, ссылаясь на разнесшийся слух, упрашивают Аслан-Гирея не покоряться русским и что Аслан-Гирей опровергает этот слух всеми силами. Это было в порядке вещей; до моего возвращения из гор никто не должен был знать ни о его сношениях с генералом ***, ни о намерении его переселиться на Уруп. С каждым приходом старика Мамат-Кирей удваивал вопросы и, казалось, не всем, что узнавал от него, оставался доволен. Им овладело заметное беспокойство, увеличившееся к вечеру до того, что я принужден был просить его откровенно высказать мне, чего он опасается и чем так встревожен.