Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением, что смешны, мол, все люди на белом свете.
– Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю – огня нет.
«Леканида Петровна!» – зову.
Слышу, она на моей постели ворочается.
«Спишь?» – спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.
«Нет, не сплю», – отвечает.
«Что ж ты огня, мол, не засветишь?»
«На что ж он мне, – говорит, – огонь?»
Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.
«Не хочу, – говорит, – я», – а сама все к стенке заворачивается.
«Ну, по крайности, – говорю, – встань же, хоть на свою постель перейди: мне мою постель надо поправить».
Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья на свечу и глаза рукой заслоняет.
«Что ты, – спрашиваю, – глаза закрываешь?»
«Больно, – отвечает, – на свет смотреть».
Пошла, и слышу, как была опять совсем в платье одетая, так и повалилась.
Разделась и я как следует, помолилась богу, но все меня любопытство берет, как тут у них без меня были подробности? К генералу я побоялась идти: думаю, чтоб опять афронта какого не было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай, думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:
«Что, никого, – говорю, – тут, Леканида Петровна, без меня не было?»
Молчит.
«Что ж, – говорю, – ты, мать, и ответить не хочешь?»
А она с сердцем этак: «Нечего, – говорит, – вам меня расспрашивать».
«Как же это, – говорю, – нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка».
«Потому, – говорит, – что вы без всяких вопросов очень хорошо все знаете», – и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.
Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.
Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула – все вздыхает.
– Это, – говорю, – Домна Платоновна, уж и конец?
– Это первому действию, государь мой, конец.
– А во втором-то что же происходило?
– А во втором она вышла против меня мерзавка – вот что во втором происходило.
– Как же, – спрашиваю, – это, Домна Платоновна. очень интересно, как так это сделалось?
– А так, сударь мой, и сделалось, как делается: силу человек в себе почуял, ну сейчас и свиньей стал.
– И вскоре, – говорю, – это она так к вам переменилась?
– Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: «Иди же, – говорю, – Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить». Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как ястреб, на нее бросается.