Тургеневу было около двадцати лет, когда им овладело изображенное в предыдущих строках настроение и когда он дал свою аннибаловскую клятву. Он остался ей верен до конца, и измена ей означала бы не только измену теоретическим убеждениям, но чему-то гораздо большему и могущественному – своему сердцу, которое научилось любить и ненавидеть среди невыразимых ужасов разнузданного крепостничества. Детство, отрочество и юность Тургенева прошли в обстановке, читая описание которой, нельзя не почувствовать обиды, горечи, негодования. Рабство, лицемерно прикрывавшееся названием крепостной зависимости, хладнокровное мучительство и издевательство над народом – вот что прежде всего видел Тургенев первые 20 лет своей жизни и что создало “Записки охотника”, самое любимое и вместе с тем самое человечное произведение великого русского писателя.
Но то же самое, что и Тургенев, вынесли и выстрадали почти все его современники. Громадная историческая эпоха претерпевала предсмертную агонию. Новая неясная жизнь мерещилась всем и каждому. Напрасно цензура вытравляла “вольный дух” из поваренной книги; напрасно возводился в уголовное преступление рассказ о будочнике, ограбившем прохожего, что случилось с Герценом, – вольный дух парил в атмосфере, чуя занимавшуюся зарю новой жизни.
Люди сороковых годов выросли под влиянием мечтателя Шеллинга, великого по уму Гегеля, французских и немецких романтиков, народолюбивой Жорж Санд, идеалиста Леру, и эти же люди были вспоены и вскормлены крепостным трудом, их детство прошло среди сцен жестоких и страшных, их молодые сердца ежеминутно получали как бы ожоги раскаленным железом от того, что окружало их. Они рвались вперед. Умирающее, судорожно корчившееся у их ног, искусственно поддерживаемое крепостное право возбуждало их ненависть и отвращение. Вместе с тем эта умиравшая жизнь, как издыхающий зверь, являлась перед ними во всей определенности и веками выработанной полноте. Ничего неясного, никаких штрихов, – повсюду черты, глубоко проведенные в камне. Это не была эпоха, про которую можно сказать: ни то ни се, ни черно ни бело; между добром и злом лежала целая пропасть, высокое и низкое не ходили под руку. Ясны были источники счастья, ясны источники страдания. Цельные характеры, цельные взгляды попадались на каждом шагу. Художественные натуры, кроме материала, бывшего у них перед глазами, имели в запасе предания многих поколений, – предания столь же ясные, сколь смутны предания разночинца.
Этим и страстным порывом к новой, лучшей жизни объясняется, быть может, появление такой плеяды талантов, которую мы видим на сцене в 40-е годы. Гоголь, Гончаров, Тургенев, Толстой, Достоевский, Островский – разве это не самые дорогие имена русской литературы?