Ямщик и студент – оба задыхались. Почтальона в тарантасе не было. Он вылетел вместе с саблей, чемоданом студента и одним тюком.
– Стой подлец! Сто-ой! – послышался из леса его крик. – Сволочь проклятая! – кричал он, подбегая к тарантасу, и в его плачущем голосе слышались боль и злоба. – Анафема, чтоб ты издох! – крикнул он, подскакивая к ямщику и замахиваясь на него кулаком.
– Экая история, господи помилуй! – бормотал ямщик виноватым голосом, поправляя что-то около лошадиных морд. – А всё чёртова пристяжная! Молодая, проклятая, только неделя, как в упряжке ходит. Ничего идет, а как только с горы – беда! Ссадить бы ей морду раза три, так не стала бы баловать… Сто-ой! А, чёрт!
Пока ямщик приводил в порядок лошадей и искал по дороге чемодан, тюк и саблю, почтальон продолжал плачущим, визжащим от злобы голосом осыпать его ругательствами. Уложив кладь, ямщик без всякой надобности провел лошадей шагов сто, поворчал на беспокойную пристяжную и вскочил на козла.
Когда страх прошел, студенту стало смешно и весело. Первый раз в жизни ехал он ночью на почтовой тройке, и только что пережитая встряска, полет почтальона и боль в спине ему казались интересным приключением. Он закурил папиросу и сказал со смехом:
– А ведь этак можно себе шею свернуть! Я едва-едва не слетел и даже не заметил, как вы вылетели. Воображаю, какая езда должна быть осенью!
Почтальон молчал.
– А вы давно ездите с почтой? – спросил студент.
– Одиннадцать лет.
– Ого! Каждый день?
– Каждый. Отвезу эту почту и сейчас же назад ехать. А что?
За одиннадцать лет, при ежедневной езде, наверное, было пережито немало интересных приключений. В ясные летние и в суровые осенние ночи или зимою, когда тройку с воем кружит злая метель, трудно уберечься от страшного, жуткого. Небось не раз носили лошади, увязал в промоине тарантас, нападали злые люди, сбивала с пути вьюга…
– Воображаю, сколько приключений было у вас за одиннадцать лет! – сказал студент. – Что, должно быть, страшно ездить?
Он говорил и ждал, что почтальон расскажет ему что-нибудь, но тот угрюмо молчал и уходил в свой воротник. Начинало между тем светать. Было незаметно, как небо меняло свой цвет; оно всё еще казалось темным, но уже видны были лошади, и ямщик, и дорога. Лунный серп становился все белее и белее, а растянувшееся под ним облако, похожее на пушку с лафетом, чуть-чуть желтело на своем нижнем крае. Скоро стало видно лицо почтальона. Оно было мокрое от росы, серо и неподвижно, как у мертвого. На нем застыло выражение тупой, угрюмой злобы, точно почтальон всё еще чувствовал боль и продолжал сердиться на ямщика.