. Вероятно, это является сильной чертой: способность осмыслить и под влиянием собственных „ферментов" усвоить, „переварить" и ассимилировать те или другие идеи в свои взгляды. Но Ленин никогда не смог интегрировать в собственное мировоззрение идеи либералов (воспевающих цивилизованную свободу!), "экономистов" (желающих конкретного процветания людей труда), западных демократов (считающих ценностью первой величины парламентаризм). Так что „открытие марксизма" Владимиром Ульяновым было как у классового дальтоника: он видел и принимал лишь то, что хотел видеть и принимать. Даже Троцкий, который после октября 1917 года стал и остался до конца своих дней, как он пишет, „ленинцем", на заре века критиковал Ленина именно за отсутствие „гибкости мысли", умаление роли теории, что может в конечном счете привести к „диктатуре над пролетариатом"
>70.
Но уже в начале века, погружаясь мыслью в книжную ткань марксизма, Ленин проявил редкую враждебность ко всему тому, что не укладывалось в прокрустово ложе его представлений. В своем письме А.М.Горькому из Женевы в феврале 1908 года по поводу философской работы Богданова (с которым он тогда был довольно близок) Ленин пишет: „Прочитав, озлился и взбесился необычайно: для меня еще яснее стало, что он идет архиневерным путем". Дальше - в том же духе: прочитав „Очерки по философии" - „прямо бесновался от негодования". Его „бесило", что большевики могут черпать учение о диалектике „из вонючего источника каких-то французских „позитивистов"…>71.
Еще на грани веков Ленин уверовал в свою теоретическую безгрешность, если это касается оценки его оппонентов. Но его марксизм явно однобокий, бланкистский, сверхреволюционный. Как человек с „истиной в кармане", писал Виктор Михайлович Чернов, „он не ценил творческих исканий истины, не уважал чужих убеждений, не был проникнут пафосом свободы, свойственным всякому индивидуальному духовному творчеству. Напротив, здесь он был доступен чисто азиатской идее: сделать печать, слово, трибуну, даже мысль - монополией одной партии, возведенной в ранг управляющей касты"72.
Где бы Ленин ни находился: в горах Швейцарии, парижском кафе, Британской библиотеке, на вилле у Горького, он мог сколько угодно говорить, а главное, спорить о марксизме, его революционной сущности.
Маркс и Энгельс были теоретиками. Ленин их учение превратил в катехизис классовой борьбы. Как отмечал А.И.Куприн: „Для Ленина Маркс - непререкаем. Нет речи, где бы он не оперся на своего Мессию, как на неподвижный центр мироздания. Но, несомненно, если бы Маркс мог поглядеть оттуда на Ленина и на русский сектантский, азиатский большевизм, - он повторил бы свою знаменитую фразу: „Простите, месье, я не марксист".