Сурмачу было явно не по себе. С вокзала до окротдела едва доплелся: в глазах расплывались круги, подкашивались ноги.
«Да что это со мной? Никогда так не уставал…»
Ни Ивана Спиридоновича, ни Яроша в окротделе не оказалось. Аверьян зашел к Борису, благо тот почти всегда был на месте.
Отодвинув от себя ворох бумаг, Коган поднялся навстречу другу.
— А мы уже думали, нашего молодожена зайцы с горчицей съели! — пожав руку Аверьяну, он удивился: — Ты весь горишь!
Усадил Сурмача на стул, пощупал лоб, потрогал ладошкой кончик носа и выразительно присвистнул:
— Сорок градусов! Где ты их набрал?
Аверьян виновато отшутился:
— Пограничники ромом угощали.
— В постель! В больницу! Немедленно! — заволновался Борис. — Схожу к коменданту, пусть дает тачанку.
Сурмачу было неудобно, он не привык, чтобы за ним ухаживали. Если не считать ранения, то еще никогда, ничем в жизни не болел. И как-то не верилось, что взрослый, сильный человек может вот так неожиданно ослабеть.
— Зачем тачанку? Я сам… И не в больницу, а домой.
— Может, и домой, но все равно на тачанке. С болезнью, брат, не шутят. Вот жаль, что Емельяна Николаевича уже нет, он бы мигом поднял тебя на ноги.
— Не нашли? — спросил Сурмач, вспомнив, как исчез главный врач больницы.
— Нашли. Убитого. В лесу за станцией, замучили, гады!
Борис ушел «организовывать» тачанку.
У Аверьяна кружилась голова, по-прежнему подташнивало. Порой даже казалось, что вот-вот потеряет сознание. Он отчаянно тряс головой и во всю силу легких вдыхал воздух. Но тогда появлялся кашель. Сухой, жесткий, он буквально выщипывал легкие. «Простудился, — подумал Аверьян. — А приходилось в ледяной воде купаться, спать неделями на снегу… Ходит, бывало, дежурный, каждые двадцать минут будит, велит перевернуться, чтобы бок не прихватило. И оставался здоровехонек. А тут распустил нюни, скапустился».