Но парнишка уже спрыгнул с подножки. Обритый наголо, в серых холщовых штанах, из которых он давно вырос, Тимиос шел по платформе, судорожно прижимая к груди котомку с хлебом и пожирая глазами людей, попадавшихся ему навстречу. Он был похож сейчас на загнанного зверька.
Когда Тимиосу в день святого Димитрия исполнилось тринадцать, мать послала его в церковь приложиться к иконе и помолиться, чтобы тот дал ему немного роста, ума и счастья. Денег на свечку не было, и мать сунула ему в руку просвирку. Тимиос поклонился образу святого Димитрия и поведал ему о беде, приключившейся в тот год с его матерью…
Толпа вокруг поредела, растеклась по разным улицам. Тимиос глазел на дома, трамваи, мостовую, залитую асфальтом. Он брел, сам не зная куда, чувствуя себя страшно одиноким в этом шумном рое людей. Ему хотелось припуститься во все лопатки, убежать отсюда, вернуться в деревню. Он не спал всю ночь, сторожа свой хлеб, а теперь, усталый и разбитый, не в состоянии был ни о чем думать. Присев на край тротуара, он положил голову на котомку и задремал.
Вскоре Тимиос очнулся, протер слипшиеся глаза. Ему хотелось отщипнуть немного хлеба, но он сидел в нерешительности, посасывая семена кунжута. Потом вытащил из башмака письмо отца Герасимоса, вспомнив о его наставлении показать конверт полицейскому, который поможет ему разыскать дядю. «А ты, дурак, не зевай и держи рот на замке, покуда не доберешься до своего дяди Стелиоса».
Вот бежит собака! Тимиос улыбнулся ей, точно доброй знакомой, повстречавшейся в чужом краю.
— Фью-фыо, псина… — Но шельма его даже не заметила. — А ну ко мне, псина. Скажи-ка…
Но что могла сказать ему собака? А мальчонке хотелось поговорить хоть с кем-нибудь… Собака перестала обнюхивать край тротуара и бросилась вслед за тележкой угольщика. Она обогнала впряженного в тележку осла, потом покружилась вокруг какого-то железного столба и вернулась назад, чтобы порыться в куче мусора…
Отца Герасимоса Тимиос ненавидел за его слова, сказанные на похоронах матери. Поп не мог простить ее даже после смерти. Иначе он не проворчал бы деду Саввасу, закапывавшему могилу: «Легкомысленна была Спиридула, вот и маялась. Бог правду видит». Но это не мешало попу каждый год присваивать несколько килограммов пшеницы, когда он расплачивался натурой с матерью Тимиоса, работавшей поденщицей у него в усадьбе. А стоило Спиридуле сказать хоть слово, как он разражался проклятиями, а потом, успокоившись, протягивал для поцелуя руку. «Ступай, голубушка, да благословит тебя бог. В другой раз не греши».