Ребенку было уже около восьми месяцев. Она даже не узнала его. Он был теперь весь розовый, толстощекий, пухленький, похожий на живой комочек сала. Он спокойно, с видимым удовольствием, шевелил пальчиками, на которых образовались как бы пухлые подушечки. Роза накинулась на него жадно, как зверь на добычу, и прижала его к себе так крепко, что он заорал от испуга. Тогда она и сама принялась плакать, оттого что мальчик не узнавал ее и тянулся ручонками к своей кормилице, как только замечал ту.
Но на следующий день он уже привык к лицу матери и улыбался ей. Она уносила его в поле, бегала с ним как сумасшедшая, высоко поднимая его на руках, садилась в тени под деревьями. Впервые в жизни она изливала свою душу другому существу, рассказывала ничего не смыслящему ребенку о своих огорчениях, работе, тревогах, надеждах и беспрестанно надоедала ему бурными, неистовыми ласками.
Ей доставляло бесконечную радость тискать его в объятиях, мыть, одевать. Она чувствовала себя счастливой даже оттого, что могла менять его грязные пеленки, словно эти интимные заботы утверждали за ней ее материнские права. Она подолгу смотрела на него, все как бы удивляясь, что он принадлежит ей, и повторяла вполголоса, подбрасывая его на руках:
– Это мой сыночек, мой сыночек.
Возвращаясь на ферму, она плакала всю дорогу; как только она приехала, хозяин тотчас же позвал ее к себе в комнату. Она пошла туда, очень удивленная и взволнованная, сама не зная отчего.
– Садись вот тут, – сказал он ей.
Роза повиновалась, и несколько мгновений они сидели рядом, оба смущенные, неподвижно сложив руки, не зная, куда их девать, и по крестьянской привычке избегая глядеть друг другу в лицо.
Фермер, веселый и упрямый сорокапятилетний толстяк, уже два раза овдовевший, испытывал явное стеснение, для него необычное.
Наконец он решился и со смущенным видом, немного запинаясь, заговорил, устремив глаза куда-то далеко в поле:
– А что, Роза, тебе никогда не приходило в голову, что пора тебе обзавестись своим домом?
Роза побледнела как смерть. Так как она ничего не отвечала, фермер продолжал:
– Ты славная девушка, честная, работящая и бережливая. Такая жена-клад для мужа.
Она продолжала сидеть все так же неподвижно, с испугом в глазах, даже не пытаясь понять, в чем дело. Мысли вихрем кружились у нее в голове, как перед приближением какой-то страшной опасности.