– Это идея! Надо спросить охранника! – Я определилась и с целью, и с направлением дальнейшего движения и оживилась.
«Да я не к тому это говорю, чтобы ты бежала пытать ночного сторожа! Я совсем наоборот! Чтобы ты никуда не бегала и никого не допрашивала! – всерьез занервничал внутренний голос. – В том, что Маруся пропала, нет никакой твоей вины, зачем же опять затевать опасные сыщицкие игры?!»
– Затем! – непонятно, но решительно ответила я, уже перебирая ногами ступеньки лестницы.
Внутренний голос еще роптал, но я уже приняла решение и смело сунула голову в полукруглое отверстие в стеклянной перегородке, отделяющей от нахоженной народной тропы закуток нашего сторожевого дедушки.
– Кто дежурил тридцать первого?
Услышав мой вопрос, Семен Петрович почесал плешь, перекосился за столом и надолго уткнулся взглядом в настенный календарь с изображением какого-то дальнего родича щеночка Гапы.
Непосредственно на его лохматом боку помещались клеточки с цифрами, перечеркнутыми косыми красными звездочками, похожими на кривобоких человечков. Это производило странное и даже неприятное впечатление: словно милый песик по примеру военных летчиков, которые выразительными значками отмечали на бортах стальных птиц сбитые самолеты противника, вел какую-то свою недобрую статистику. Я сразу вспомнила французско-бангладешского бульдога, совершившего вражеский налет на нашего Зяму.
– Ну, кто мог дежурить тридцать первого… В принципе Иваныч мог дежурить, – изрек наконец Семен Петрович. – Да и Никифоровна тоже в принципе могла.
– А вы сами в принципе не могли? – спросила я с надеждой.
Мне не терпелось приступить к работе со свидетелем и не хотелось откладывать столь важное дело из-за такой досадной малости, как отсутствие поблизости этого самого свидетеля.
– В принципе мог и я, – согласился Семен Петрович, прекратив буровить пытливым взглядом клетчатый бок победоносной собачки. – Но только в принципе! Потому что на самом деле я тридцать первого не дежурил. Тридцать первого я в баню ходил. В парную!
Дед мечтательно вздохнул и окончательно потерял нить беседы.
– Вот ты, Инночка, ходишь в парную?
– Зачем? Я и так вечно в пене, в мыле – столько хлопот! – пожаловалась я, быстро, но аккуратно (чтобы ненароком не гильотинироваться) вынимая голову из полудырки в стекле.
Поскольку я весьма непоседлива и нипочем не смогла бы повторить Емелин подвиг с многолетним сидением на печи, то эффективнее соображаю на бегу, чем стоя на месте. При этом мне результативнее думается, когда я молчу, а молчу я редко – в основном, когда ем. В результате наилучшим для меня мыслительным режимом является легкая трусца с карамелькой за щекой. Именно поэтому (а вовсе не потому, что я такая сладкоежка!) у меня в сумке всегда полно конфет.