И музыки она более не услышит.
И никогда не придется ей петь ни арий из опер Гретри, ни песен из веселой комедии Фомина.
И навсегда ей придется проститься с учителем своим, с синьором Антоном Тарасовичем.
О боже, боже, почему же так жестоко, так несправедливо повернулась ее судьба?..
Горькие слезы текли по ее щекам, когда она узнала, что и Петрушу Белова барин продал кому-то из помещиков-театралов. Значит, и его больше никогда не увидеть. Никогда…
О маэстро Антоне Тарасовиче и бедной француженке в постановлении, которое привез Басов, было сказано так: отныне нужды в них более нет, а посему жалованье им выплачиваться уже не будет. Но если хотят, могут пока жить в Пухове, а ежели каждый найдет себе подходящую должность в ином месте, то он, Федор Федорович, против сего ничего иметь не будет.
Так закончилась эта барская затея. Одна из многих в те далекие от нас годы.
Пуховский театр перестал существовать.
Глава одиннадцатая
Обратно в Белехово
Была ли сейчас весна или глубокая осень? По календарю — весна, а погода осенняя. Моросил дождь, небо было в беспросветных тучах.
Дуня сидела на телеге, с головой покрытая мокрой рогожей. Капли дождя надоедливо и упрямо стучали по рогоже. Вероятно, стук этот был еле слышным, но Дуне казалось, будто кто-то нарочно и больно колотит молотком по ее темени.
Много слез было пролито, когда уезжала она из Пухова. Матрена Сидоровна и та всплакнула.
Сходила Дуня с Веркой и Василисой на Фросину могилу. Постояли там. Помолились.
С Петрушей Дуня простилась накануне вечером. И он не плакал, и она слезы не уронила: терпела, закусив губы. Оп шептал ей:
— Дуня, Дунюшка, Дуничка… Всю жизнь положу, чтобы быть нам вместе. Веришь ли?
Она ему терпеливо, как ребенку:
— Верю, верю тебе, Петруша.
А сама знала — расстаются навечно.
— Сам стану на ноги, тебя из неволи вызволю… Увидишь, Дунечка, — снова повторял он Дуне.
Антон Тарасович, когда она пришла с ним прощаться, гневно шагал по горнице. Из угла в угол, из угла в угол… Он тоже вскорости собирался уехать из Пухова. В сердцах сдернул с головы парик. Увидела Дуня, что он старый и седой. А глаза под черными бровями горели у него яростно. Он бормотал что-то на своем родном языке. И непонятные итальянские слова были словно бы понятны Дуне. Знала она, что бранил Антон Тарасович порядки, которые всех их сделали крепостными, рабами, подневольными и бесправными людьми, что никто из них не властен распорядиться ни своей судьбой, ни своей жизнью…
А дождь лил, не переставая. То громче, то слабее, то медленнее, то быстрее стучали дождевые капли по рогоже, которой была покрыта Дунина голова.