– Что это?
Жрица, – попробовал объяснить я, но она перебила:
– Я вижу лежащую обнаженную женщину. Одной рукой гладящую себя по бедру, а другой привлекающую странную греческую маску с ветвистыми оленьими рогами. Это Цернунос? Звероподобный бог древних…
– Да, – признался я. – А эта женщина ты. Просто эскиз, я еще не знаю, как оно будет выглядеть в цвете.
Был человек, который называл меня Исидой. Он льстил, но был не так далек от истины. В каких красках ты видишь меня?
– Трудно сказать заранее. Кобальт синий, желтый стронций, изумрудная зелень, может, еще кадмий оранжевый.
– Но основной цвет желтый, тело должно сиять. А как видишь ты?
– Никак. Черно-белая. Я твой набросок. Подаришь его мне?
На самом деле еще задолго до этого разговора я много раз пробовал рисовать ее по памяти. Если линии тела получались еще довольно узнаваемыми, то лицо я не мог ухватить никак. Она была очень фотогеничной, очень! Просто настолько живой, что каждый оттенок настроения рисовал передо мной совершенно другую девушку. Они не были похожи друг на друга, как сотни ромашек на лугу, но все они были все теми же ромашками, как и сотни ее образов, не нарушая цельности, оставались все той же Ланой…
– Хватит думать обо мне. – Она вновь перевела разговор. – Давай о тебе. Пора.
– А что обо мне? Я в порядке…
– Фр-р! Посмотри на себя в зеркало – глаза красные, щеки ввалились, гаснешь, как свеча на ветру. Не отнимай руки. Думаешь, ты один можешь так читать? Это он все так же беспокоит тебя…
– Ну… да.
– Видения становятся ярче? Помолчи, давай я сама попробую все рассказать. Этот белый офицер, что приходит к тебе, давно не человек в общепринятом понятии этого слова. Он давно умер, но ни Свет, ни Тьма не приняли его душу. Еще при жизни он стал демоном, ему начертали страшный путь, пролитая кровь не дает ему переродиться…
– В смысле – он что, ищет во мне новое воплощение? – неуверенно предположил я.
Лицо Ланы оставалось серьезным.
– Он играет с тобой. Новое тело ему не поможет, его просто не пустят в мир. Но какая-то часть его души, не до конца поглощенная демоном, взывает о сострадании…
– При чем здесь я?!
– Почему у меня спрашиваешь, ты его вызвал…
Я не понимал, чего они от меня добивались? Любви, всепрощения, милосердия?! Война кормится войною! И мои люди брали лишь то, что им необходимо для ведения боевых действий против китайцев или большевиков. Недовольные расстреливались. Это не было и не могло быть неоправданной жестокостью, ибо применялось ко всем без исключения.
Не проходило и дня, чтобы в моей Азиатской дивизии не был хоть кто-то наказан или казнен. Смерть – естественный атрибут войны, а наказание – единственная узда для порока. Строже всего у меня наказывалось неповиновение. Любая попытка мирного договора с врагом – повешение! Любой протест моим экспроприационным отрядам – расстрел! Любое самостоятельное военное действие против кого бы то ни было без моего личного разрешения – забивание палками до смерти!