Ян Черут подошел к каждой животине по очереди и что-то прошептал им с нежностью влюбленного. Когда волов увели, готтентот повернулся к Зуге и с упреком посмотрел на него.
Оба молчали. Наконец Ян Черут опустил глаза и ушел – хилый, босой, кривоногий гномик.
Зуга подумал, что потерял готтентота, и на него нахлынула волна отчаяния, потому что целых двенадцать лет коротышка был ему другом, учителем и спутником. Именно Ян Черут выследил для Зуги его первого слона и стоял плечом к плечу, когда тот пристрелил зверюгу. Вместе они прошли пешком и проехали верхом весь неизведанный африканский континент; тысячи раз сидели у одного костра, пили из одной бутылки, ели из одного котелка. И все-таки Зуга не нашел в себе сил позвать готтентота. Он знал, что Ян Черут сам решит, что ему делать.
Волноваться не стоило: вечером, когда подошло время «взбодриться», готтентот уже подставлял видавшую виды эмалированную кружку. Зуга улыбнулся и, не обращая внимания на линию, отмечавшую дневной рацион бренди, налил кружку доверху.
– Так надо, старина, – сказал он.
Ян Черут задумчиво кивнул.
– Хорошие были твари… Так ведь немало их было, славных тварей, которые уходили из моей жизни – и на четырех ногах, и на двух. – Он хлебнул неочищенного спирта. – Немного времени, пара глотков, и все встает на свои места.
Алетта не проронила ни слова, пока мальчики не улеглись спать.
– Продать волов и фургон – вот твой ответ, – сказала она.
– Вода для них стоила гинею в день, а пастбища вытоптаны на мили вокруг.
– В лагере умерли еще трое. Сегодня я насчитала тридцать уезжающих фургонов. Здесь свирепствует лихорадка!
– Да, – кивнул Зуга. – Кое-кто из старателей начинает нервничать. Участок, за который у меня просили тысячу сто вчера, сегодня продали за девятьсот.
– Зуга, это нечестно по отношению ко мне и детям… – начала она, однако он оборвал ее:
– Я отправлю вас на грузовом фургоне: торговец продал товар и в ближайшие дни уезжает. Он отвезет вас обратно в Кейптаун.
Они разделись в темноте. Алетта, не говоря ни слова, вслед за мужем легла на жесткую узкую койку. Зуга подумал, что жена уснула, но вдруг почувствовал на щеке легкое прикосновение ее гладкой и мягкой руки.
– Извини, дорогой, – тихонько сказала она, и ее дыхание всколыхнуло его бороду. – Я слишком устала и расстроилась.
Он взял ее руку и приложил кончики пальцев к своим губам.
– Я была тебе плохой женой: больная и слабая. – Она робко прильнула к нему. – А теперь, когда мне следует быть твоей опорой, только и делаю, что хнычу.
– Неправда, – ответил он, хотя не единожды за многие годы злился на нее именно из-за этого, чувствуя себя человеком, который пытается бежать с кандалами на ногах.