– Скажи мне, милый, что в тебе преобладает – музыкант или человек?
Он притянул ее лицо к себе.
– Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.
Руки Ирэн обвили его шею.
– Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, – прошептала она. – Мой навсегда, такой близкий, как никогда!
– Я неисправим, – вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. – Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. – Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. – Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.
Ирэн засмеялась.
– Милый, что ты говоришь?
– Это правда, – ответил он. – Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..
Она погладила его волосы.
– Я нелегко забываю, – сказала она с грустью, – но мне кажется, что ты и я – одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. – Она прижалась к нему. – Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?
В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море – все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара – к счастью, по-французски – за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.
Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.
– Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.
– А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.