Не знаю, почему он называл меня Головастиком, да еще с крепкой головой. Я ведь была еще девственница и панциря себе, конечно, не вырастила. Я была такой же мягкотелой, как и мои сестры. Но он сказал мне, что _обожает_ меня, потому что я такая головастая и семи пядей во лбу. Я приняла его разъяснение как должное, не пытаясь найти в нем какой-то смысл.
Так или иначе, но мы провели в Матери еще восемь лишних сезонов, потому что так хотел Отец. Можно было бы еще и подольше, но когда снова пришла зима, Мать стала настаивать, чтобы Отец порезал ей зачаточник. Он ответил, что не готов к этому. Он только-только начал узнавать ближе своих детей -- он называл нас Слизняшками,-- а без нас ему даже не с кем будет словом перекинуться, кроме Матери. Ведь следующие детишки вырастут еще не скоро.
Кроме того, она стала повторяться, и он считает, что она не ценил его как следует. Ее тушенка слишком часто бывает прокисшей или настолько переваренной, что мясо больше похоже на какую-то размазню.
Терпение Матери лопнуло.
--Убирайся! -- послала импульс Мать.
--Прекрасно! Но не думай, однако, что ты выгоняешь меня на мороз! -- отбил ей в ответ Отец.-- Твой панцирь здесь не единственный.
Нервы у Матери не выдержали, и ее огромное тело задрожало. Выдвинув свой большой наружный стержень, она направила его на всех своих сестер и теток. Мать по ту сторону долины призналась, что как-то раз, когда Отец грелся на солнце, лежа снаружи у открытой диафрагмы Матери, она просила его перейти жить к ней.
Мать передумала. Она поняла, что если он уйдет из ее жизни, то с ним исчезнет и ее престиж, а престиж той выскочки по ту сторону долины, наоборот, возрастет.
--Похоже, меня оставляют здесь,-- радировал Отец.
А потом:
--Кто бы мог подумать, что твоя Мать будет _ревновать_?
Жизнь с Отцом была полна таких вот непонятных слов. Слишком часто он не хотел или не мог объяснить их.
Отец подолгу сидел, не двигаясь, и предавался размышлениям. В такие моменты он не отвечал ни нам, ни Матери.
В конце концов она совсем изнервничалась.Мы уже изрядно подросли и стали такими шумными и бойкими, что ее непрерывно трясло. А еще она, должно быть, подумала, что пока мы сидим тут и общаемся с ним, ей нет никакой возможности заставить его вспороть ее зачаточник.
И мы ушли.
Но перед тем, как навсегда покинуть ее панцирь, она предупредила: "Берегитесь олквея".
Мои сестры пропустили это мимо ушей, но на меня ее слова произвели впечатления. Отец нам рассказывал об этом звере и его ужасных повадках. Он так часто и подробно говорил о нем, что мы даже перестали называть зверя на свой привычный марен, а стали называть его, как Отец. Это произошло после того, как Отец упрекнул Мать, что та слишком часто пугает нас тем зверем, когда мы плохо себя ведем.