Камилла не дала себе умереть. Она погрузилась в полудрему, витала среди красочных снов, грезила с открытыми глазами. И постоянно прислушивалась. Она знала наизусть все до малейшего звука на чердаке: стон половиц и балок, скрип двери, когда дед приоткрывал ее и просовывал в щель тарелку с едой и кружку с водой. Изучила переливы ветра, ритм дождевых капель. Ей была знакома каждая из живущих под стрехой птах, каждая чердачная мышка, она узнавала по шороху жуков и мошек. Весь мир свелся к немногим звукам: треску дерева, шуму ветра и дождя, шелесту листьев, шуршанью мышей и насекомых, птичьему щебету. Некоторые из них она ненавидела: например, скрип деревянных ступенек под шагами старика, хлопанье открывающегося или закрывающегося глазка, а больше всего — захлебывающийся шепот, который просачивался сквозь дверь, булькал за ней, как мутный, пузырчатый поток. Старческие излияния в любви. Каждый раз, когда Амбруаз, обшаривая чердак безумным взором, принимался говорить липким шепотом, от которого веяло смертью, Камилла забиралась с головой под одеяло и затыкала уши. И снова принималась настороженно ловить звуки, как только он уходил. Она все силилась услышать, что происходило за стенами ее тюрьмы. Изо дня в день, из ночи в ночь улавливала все обострявшимся слухом далекие, легчайшие шумы. Затаив дыхание, слушала шаги людей и животных на дороге. Но среди них не было шагов Симона, поступи Рузе. И все-таки она ждала. Вся жизнь ее сжалась в это постоянное, напряженное ожи дание. Даже во сне она оставалась настороже.
В то майское утро, когда старик уже давно ушел, она услышала непривычное множество шагов: целая толпа шла вниз по дороге. Тяжелым, медленным, значительным шагом. Как пристало погребальному шествию. Камилла услышала голос Блеза-Урода, поющего, едва сдерживая рыдания. Она разобрала только первые слова. «Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» Кого это хоронили и кто подавал ей знак, предупреждал и ободрял, взывал: «Услышь! смотри! приклони ухо твое!»
«Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое…» И Камилла вслушивалась в пение, в мерные шаги скорбного шествия, в молчание хуторян, в немой ответ на немоту усопшего или усопшей. Голос все удалялся, пока не утонул в придорожной зелени, стихли шаги, осталось лишь молчание. Молчание мертвых и живых. «Слыши, дщерь…» И Камилла прислушивалась, затаив дыхание и боясь пошевелиться на своей лежанке, чтобы не нарушить обнимавшую весь дом, весь хутор тишину. Лишь в висках громко стучала кровь. Камилла слышала глухие, частые удары. Все существо ее обратилось в слух.