Кирияджи рассудил, что плетью обуха не перешибешь и жить, хоть тошно, но можно. И когда его навестили городские оперативники и, пригласив в ресторан, стали упрашивать «разобраться с членами банды Штыря, которым все равно на суде дадут «условно», а крови на них ой-ой сколько», Григорий Харлампиевич махнул рукой и сказал:
– Разберемся. Только чтобы все точно, как вы говорите. Чтоб невинные не пострадали.
– Да мы их пасли на морозе и под дождем, – хором отвечали оперативники, – и под пулями ходили. А фотографии их жертв хотите? Но лучше не смотреть.
Тогда Кирияджи ощутил подзабытое было чувство собственной значимости и полезности вкупе со сладким ощущением того, что ты решаешь чьи-то судьбы. Единственно, время от времени да припоминалось, как-то сама приходила на ум мысль, что в странной камере сидит окаянная четверка, и в такие моменты начальник тюрьмы спешно посылал за вином.
Сегодня окаянная четверка почему-то лезла в голову особенно настойчиво, за вином пришлось посылать трижды. Первую пили с замом по воспитательной работе. Вторую – с начальником ШИЗО. Третью пришлось пить в одиночку. Но сухое вино сегодня не помогало, и уже под вечер Харлампиевич послал за коньяком.
Как это часто случается, коньяк оказался лишним. Приняв полбутылки, Кирияджи ощутил долгожданный душевный подъем, но ноги идти куда-либо уже отказывались. По телу разлилась, словно жидким свинцом, теплая тяжесть, веки опустились, оставив взгляду небольшие щелочки, и поднять их уже было невозможно…
Машина Чичикова появилась в окрестностях городской тюрьмы за полночь. К слову сказать, тюрьма располагалась почти что в центре города, в районе старых, еще дореволюционной постройки, добротных двухэтажных зданий. Территория тюрьмы была окружена бетонным забором с козырьком из колючей проволоки. Чичиков попросил:
– Степан, ну-ка помедленнее, по встречной полосе, вдоль забора.
Опустил стекло и стал внимательно смотреть на тускло освещенные окна тюремного корпуса. Жуткая тишина царила на улице. Угрюмый каменный пришелец, окруженный гирляндой фонарей и освещаемый холодными лучами прожекторов, казалось, отгородился от чуждого ему мира людей и настороженно дремал, окутав себя чернильной кляксой безлунной н-ской ночи.
– Ага, есть, – сказал Чичиков, улыбнулся чему-то и скомандовал: – Давай к воротам.
В бумагах, составленных в библиотеке, содержалось мало полезного для Чичикова. Разве что фамилия-имя-отчество нового начальника тюрьмы да еще письмо в местной газете, паразитирующей на человеческом интересе ко всякого рода чертовщине и мистике. В письме утверждалось, что все тюремные умертвия происходили в особой камере, которая, как на грех, располагалась в необычайно сильной «геопатогенной зоне». Видимо, городское и губернское руководство, а также прочие сильные мира сего эту газету не читали. А вот Чичиков вырезку с письмом изучил очень внимательно, и не только глазами – прошелся, так сказать, и носом. Хотя чем могла пахнуть бумага? Конечно, типографской краской. Но наш Чичиков, как уже успел заметить читатель, проходил по разряду людей не вполне обыкновенных, и для чего ему понадобилось нюхать газету, не известно.