«Вот если бы она была убита ножом… – почти мечтательно подумала Надежда, – или ее бы задушили… тогда можно было бы сначала поразведать кое-что самой в этом направлении, а потом идти к следователю Громовой, предъявить ей фотографии дома и обратить ее внимание на тот факт, что подруга убитой Марианны тоже убита. Но девушка умерла от инсульта, и нет никаких доказательств насильственной смерти. А жаль…»
Тут Надежда рассердилась на себя за неуместные мысли и заторопилась домой к коту, потому что муж, как обычно, должен был прийти сегодня поздно.
В голосе скрипки звучало глубоко затаенное страдание, горечь одиночества, трагедия неразделенной любви. Казалось, инструмент поет о безлунной осенней ночи, бесконечной дороге среди пустынных, безрадостных равнин, дороге без цели и без надежды… Тоскливый ветер, заблудившийся в мрачных холмах, в темных безлиственных рощах…
Мелодия оборвалась на горькой томительной ноте, но мужчина еще долго сидел перед магнитофоном, слушая наступившую тишину, в которой, казалось, еще звучали горькие аккорды скрипичной пьесы.
Незнакомая тревога наполняла его сердце. Он не понимал причины этой тревоги. Прежде эта скрипка приносила ему только радость, умиротворение, придавала смысл его жизни. Прежде жизнь его была служением, беззаветным служением… Это служение делало ее осмысленной, придавало ей цель… Неужели в действительности эта дорога ведет в никуда, как та дорога среди мглистых холмов, которая привиделась ему под звуки скрипки? Нет, этого не может быть!
Он вынул кассету из магнитофона и спрятал ее во внутренний карман пиджака.
Я вышел из подземного перехода на Невском и не спеша зашагал по Михайловской улице. Вот она, филармония, Большой зал. Сказать, что я любитель классической музыки, было бы преувеличением. В филармонии был я считанные разы в далеком детстве. Сначала маман пыталась меня духовно развивать и таскала в театры и на концерты, не обходила и филармонию. Она брала абонемент для школьников, и каждое воскресенье я должен был сначала сорок минут бороться со сном, пока какой-то хмырь в очках и совершенно козлиной наружности мерзким голосом читал лекцию, а потом еще час приходилось мучиться от зубной боли, когда квартет или пианист играли.
Сама маман ходила со мной редко – она-то ведь была взрослой и могла себе позволить не делать того, что не хочется. Она пристраивала со мной бабулю. Бабуля у меня очень честная и ответственная. И совершенно не умеет врать. Но однако, после двух таких посещений филармонии мне без труда удавалось в последующие разы уговорить ее плюнуть на дурацкий абонемент и пойти в кино. Потом маман увлеклась своим фээсбэшником и оставила меня в покое. Так что о филармонии я сохранил самые неприятные воспоминания.