Более того, похоже, что он был единственным человеком в барраярском командовании, кто знал об этом. Форхалас не знал. Принц определенно не знал. И Иллиан тоже.
- Сложить все тухлые яйца в одну корзину, - пробормотала она. - И… уронить корзину? О, это не мог быть его собственный план! Конечно же, нет…
Внезапно перед ее мысленным взором предстала полная картина во всей ее чудовищности: самое расточительное политическое убийство в барраярской истории, и вдобавок самое хитроумное - трупы спрятаны в горе других трупов, навеки перемешавшись.
Но получил же он откуда-то эту информацию. Видимо, в промежутке между ее бегством с «Генерала Форкрафта», когда у него было всего-то и проблем, что забитая мятежниками рулевая рубка, и теперешним моментом, когда он пытается спасти армаду своих обезоруженных кораблей от побоища, ими же самими и развязанного. В какой-то тихой, обитой зеленым шелком комнате, где великий хореограф поставил танец смерти, и где честь человека была перемолота в жерновах его долга.
Форратьер с его больным тщеславием вдруг усох, съежился до безобидной мышки, до ничтожной блохи, до булавочного укола в сравнении с этим чудовищным видением.
«Боже, а я-то все гадала, отчего Эйрел такой издерганный. Он ведь, наверное, чуть умом не тронулся. А как же император? Ведь принц - его сын! Разве такое возможно? Или я просто спятила, как Ботари?»
Она заставила себя сесть, потом легла, но заговоры и контрзаговоры продолжали крутиться в ее воспаленном мозгу; словно воочию она представила себе бесконечную вереницу предательств, внезапно сошедшихся в единой точке пространства и времени ради достижения своей ужасной цели. Кровь гулко колотилась в висках.
«Может, это все неправда, - наконец утешила она себя. - Я спрошу его, и он так мне и скажет. Он просто допросил меня во сне. Мы победили их, и я - героиня, спасшая Эскобар. А он просто солдат, выполнявший свою работу. - Она перевернулась на бок, и уставилась в темноту. - А у свинок есть крылья, и на одной из них я полечу домой».
Наконец Иллиан прервал ее тягостные раздумья, отведя ее на гауптвахту.
Она заметила, что атмосфера здесь как-то изменилась. Охранники смотрели на нее уже совсем иначе - вернее, они старались вообще на нее не смотреть. Обращение с пленными по-прежнему оставалось довольно суровым, но грубость исчезла. Она узнала одного из тех охранников, которые сопровождали ее в каюту Форратьера - того, который жалел ее; теперь он, похоже, был здесь главным - его воротник украсили поспешно и криво закрепленные красные лейтенантские нашивки. Покидая каюту, она снова облачилась в одежду Форратьера. На этот раз ей позволили переодеться в оранжевую пижаму без присмотра охранников. Затем ее отвели в камеру - постоянную камеру, не отсек предварительного заключения.