Клянусь тебе собственным мировоззрением…
После этого, если ты подохнешь, к тебе даже подходить будет страшно, чтобы прикопать…
Даже твои кореша-людоеды ударятся в покаяние до конца дней.
Или я — не Гюрза, мля буду!!!
— Тихо, тихо, нечисть осклизлая… — я даю ему второй шанс. Шанс реабилитироваться перед лицом Боли.
КАК-ТО НЕЗАМЕТНО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ ЕГО ПЕРЕКОШЕННОЕ СТРАДАНИЕМ ЛИЦО ВТЯГИВАЕТ МЕНЯ В СЕБЯ, СЛОВНО ГУБКА ВОДУ…
Нет!!! я ещё не закончил…
Погоди, не спеши оставить нас здесь, на этой поганой, ТАКОЙ ГРУСТНОЙ, поляне… Я ЕЩЁ НЕ ВСЁ СКАЗАЛ ТЕБЕ…
Его тело начинает неровно и слабо сокращаться. Эта боль, парень… Она, и только она истинно и натурально приближает тебя к Началу…
…Ты вышел когда-то из этой боли, и ты принёс её за собой в этот мир, ты научился отнимать жизнь…
Ты урод, парень…, каких мало… но тебе никогда не переплюнуть меня в умении дарить боль…, наказывать…
Наказывать таких, как ты, и тебе подобных…
Вздрогни же ещё раз, прошу…
Покажи же мне ещё раз… и прочувствуй сам, каково это — умирать…
— Напрягись, выдержи всё… и скажи…, ты же можешь… Давай сыграем в эту, последнюю нашу откровенность… — я отрешённо шепчу ему это прямо в грязное, полное коричневой серы ухо… И меня даже не мутит, хотя я не из тех, кто обедает за одним столом с засранцами.
— Дядя… Дядя Шатун… Пожалуйста, не надо… Хватит!!! Ну, хватит с него уже!!! — чей это такой далёкий, словно эхо, и такой горячий голосок будоражит, смеет нарушать мою столь возвышенную, столь искусно и бесконечно любовно выстроенную мною пирамиду наслаждения?!
…Меня кто-то несмело тормошит за плечо.
…Я медленно и так неохотно приоткрываю ничего не понимающе глаза…
— Жук… Это ты… — я улыбаюсь ему блаженно, словно роднее этой рожицы нет мне на всём свете. — Тебе тоже нравится его последний танец?
Тот разве что не плачет. Он стоит перед нами на коленях и тянет, тянет меня от разложенного на снегу тела…
— Дядь Шатун… Не надо… Он же уже уписался!!! — ребёнок напуган сейчас даже больше, чем когда я на его глазах от души «перекрестил» ту поляну…
— Да-ааа?! — до меня, наконец, начинает возвращаться осознание того, что каннибал почти не дышит.
— Тю ты… нет, ну надо ж-же… — головокружение мешает мне говорить связно. И тем не менее я привстаю с несчастного любителя вредного для души мяса.
— Да нет… Брешет… Живой он, Жучище…
И я снова наклоняюсь над ним:
— Ты! Кусок позорного дерьма… Где… мои друзья, — где они? — меня немного мотает. Но это сейчас пройдёт. Пройдёт…
Я присаживаюсь рядом с ним прямо на снег. Только сейчас замечаю, что держу в руке нож. Затылок негодяя пуст. Нож у меня… Он что же, — не ответил?!