- Что ж, - сказал он, сжимая зубы, - всего не расскажешь. Второй раз попытал счастья в одиночку. Все казалось, что если бы не компаньон, я бы ушел с первого раза. Но не повезло и на другое лето. Добрался я до Боденского озера. Далеко. Хотел в Швейцарию. Перехватили уже на лодке поймали прожектором. И - в крепость...
Дибич оборвал себя, вытер лоб трясущейся рукой.
- Долго это протянется? - обвел он вагон помутневшим взглядом.
- Не знаю. Но похоже - не коротко.
- Вы можете объяснить, что это такое? Что происходит? Не названием каким объяснить - названий много, - а чтобы понять.
Пастухов прищурился за окно. Не пробегали, не проходили вешки и кустики, а вяло уползали назад, точно в раздумье - остаться им в поле или двинуться следом за окнами. Поезд трудно брал подъем, натягивая визгливые сцепы.
- Иногда мне кажется, я понимаю все, - проговорил не спеша Пастухов. А иногда я не в состоянии разобраться даже в самой, казалось бы, очевидности. Может быть, только одно бесспорно: теперь уже весь народ, - а не одни раскольники, не одни толстые, - дыбом поднялся и бросился в свой побег. За праведной жизнью. За сказкой.
- За ношеном, - как будто поправила Ася и улыбнулась, но на этот раз грустно.
- Продолжается русская история и, очень возможно... - начал опять Пастухов, и попридержал себя, и докончил значительно: - Не только русская история, а некая всеединая человеческая история.
- Печальная история, - снова грустно сказала Ася.
- Понять происходящее, - рассуждал Пастухов, - мне мешает особенность моего склада. Не то чтобы ум короток. А впечатлительность излишне велика. Это - трагедия. Трагедия художника. А я, должен вам сказать, художник. Чтобы быть художником, надо обладать острейшей впечатлительностью, иначе не увидишь мира. Но чем острее впечатлительность, тем больше страданий, потому что художник видит горе мира всего в каком-нибудь единичном явлении и не в силах отвратить от этого явления свой взор. Не вообще горе мира, как понятие, - вы понимаете меня? - а в живом человеке, который страдает. Ну, вот я вижу вас, - понимаете? Не вообще человека, а вас, вот в этом вашем побеге, о котором вы рассказали, вот в этой вашей гимнастерочке с нарукавной тряпкой пленного, в которую вы зашили темляк. И вы мне заслонили все, весь мир, то есть в данный момент, - понимаете? - в данный момент я ничего не вижу, кроме вас. Вы для меня - мир. И я не могу уже рассуждать понятиями, не могу говорить вообще, не могу ответить вам, что будет вообще. Пожалуй, только могу сказать - что будет с вами. Вам будет плохо, мне кажется - вам будет очень плохо.