На страницах "Второй книги" Надежда Яковлевна отдает должное способности Анны Андреевны быть преданным другом, стойким товарищем по несчастью. Дружеское расположение Анны Андреевны к Надежде Яковлевне мне ведомо не с чужих
слов — я сама имела случай наблюдать его; да и без моих подтверждений свидетельств достаточно. Но по правде сказать, сейчас, через семь лет после кончины Ахматовой, читая "Вторую книгу", я перестаю верить собственной памяти, собственным ушам и глазам; глаза мои видели их обеих вместе, уши, случалось, слышали их беседы, но теперь мне не только смешно читать, будто Анна Андреевна и Надежда Яковлевна представляли собою некое содружество, некое общее «мы» — слишком эти люди различны и слишком уж много злости изливает Надежда Яковлевна на Анну Андреевну, дождавшись ее кончины, но я и вообразить себе не могу того, чему сама была свидетельницей: обыкновенной, заурядной беседы между этими двумя людьми… Да еще беседы о стихах. Каких бы то ни было. Чьих бы то ни было. В особенности ахматовских.
Язык, на котором изъясняется Н. Мандельштам, противостоит поэзии Анны Ахматовой, а значит — и ахматовскому духовному миру. Несовместим с ним, противоположен ему… Быть может, они объяснялись между собою не словами, а знаками? Нет, мне помнятся разговоры. Как же это они могли разговаривать? Непостижимо.
Любовная лирика Анны Ахматовой при кажущейся простоте, при легкости для читателей — восприятия и запоминания, необычайно сложна, глубока, многослойна; сложность — ее основное свойство; любовные стихи Анны Ахматовой выражают чувства не однозначные, а переменчивые, переливчатые, превращающиеся одно в другое, смертельно счастливые или насмерть несчастные, а чаще всего счастливо-несчастливые зараз. При этом все чувства напряжены, доведены до полноты, до предела, до остроты смерти: свиданье, разлука.
"Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа 19-го века", — писал Мандельштам1. И он же: "Сочетание тончайшего психологизма (школа Анненского) с песенным ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух… Психологический узор в ахматовской песне так же естественен, как прожилки кленового листа:
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней…"1
И вот в эту ахматовскую "торжественную ночь", в «Зазеркалье», в мир бессонниц, вещих снов, незримых трауров, канунов и годовщин, в мир предчувствий, знамений и тайн, где счастье не отличишь от несчастья и "только слезы рады, что могут долго течь", в мир "небывших свиданий" и "несказанных речей", в человечный мир, наследующий психологию отношений между людьми в романах Тургенева, Достоевского, Гончарова, Толстого или в стихах Тютчева и Анненского, входит развязной походкой всепонимающая Надежда Яковлевна.