В результате вокруг него постепенно образовался вакуум, как будто в прилегающее к нему пространство подключили мощный вакуумный насос. Этот механизм грозил высосать все до мельчайшей молекулы, если бы в последний момент не возникла Соня. Когда он увидел ее впервые в библиотеке, он по глазам ее понял, что и вокруг нее происходит нечто подобное. Не оттого ли они так легко потянулись друг к дружке, без трения и сопротивления воздуха?
Евгений повернулся на кушетке, с тоской предчувствуя приближение боли под солнечным сплетением. Казенная похлебка, как голодная волчица, набросилась на его неприспособленный к пищеварению желудок. Вот так же начиналось и тогда, за два дня до назначенного загсом срока. Часа три он, сцепив зубы, катался по камере, и из-за этого своего состояния не услышал, как в окошко несколько раз постучали сломанной на берегу Темной веткой. А вот через день, когда началось похолодание, он услышал таинственный знак и, прильнув к окну, увидел Соню. Бледная, в старом пальтишке, она, нагнувшись, смотрела прямо ему в лицо и, казалось, не видела. А может быть, и видела? Он не знает, потому что в тот самый момент появился Лубянин и повел его на очередной допрос.
Да, кажется, тогда впервые прозвучала фамилия Варфоломеева. А может быть, раньше, прямо на первом допросе. Евгений напряг ослабленный организм, но так и не смог восстановить правильную последовательность событий. Конечно, он признался, что учился вместе с Варфоломеевым, конечно, Лубянин опять сердечно посочувствовал ему и повторил свою присказку, что мало его просто расстрелять, до того все складывается плохо. Ведь получается, что он не просто в приграничную зону приехал, выходило, он к Варфоломееву подбирался, а может быть, даже был с ним в неизвестных отношениях. Бред. Бред. Но это еще не тот бред, что начался потом, после того страшного дня, когда он с Соней должен был пойти в загс, а вместо этого сидел, как преступник, и ждал, когда треснет пополам его тюрьма.
И хотя тюрьма не распалась тут же на части, и он не вышел на свободу для счастливой жизни с любимым человеком, все же в этот роковой день что-то определенно треснуло — страшно, необратимо. С этого ноябрьского дня все переменилось. Исчез и уже никогда не появлялся седой старик, сердечный добряк, оперуполномоченный Гавриил Иванович Лубянин. А вместо него, обычного провинциального вкладчика, появились новые, совсем незнакомые люди. От них веяло каким-то столичным, или по крайней мере щеголеватым, заведомо городским духом. Эти люди были подтянуты, ухоженны, принаряжены в ладно сшитые костюмы. В их глазах чувствовался отблеск образованного, уверенного в себе сознания, какое бывает лишь у столичных жителей или у жителей больших миллионных городов, ежедневно вступающих в контакт с тысячами подобных себе людей, хотя бы и визуальный, ежедневно пользующихся современным транспортом, ежечасно имеющих возможность ходить в кино, музеи, рестораны, в общем, жить интересно.