Цветет черемуха Пиджак заброшенный…
Ефтеев напряг все свои мысли и хлопнул себя по лбу, помнится:
– Или в математике я силен, или целых сто лет тебе в наших дня исполнилось.
– Сто, – запросто сказала Клевретова, – кости у меня долгие, многолетние…
– Ну и что с ружом? – углубился в бумаги Ефтеев.
– Ну и хорошую оно мне службу сослужило. Полез вор-преступник на рассвете в склад, а я как пальнула! Он и чесать! Ну я за ним! А снег глубокий, и ночь уж наступила, хоть глаз выколи! Задыхаюсь, бегу… Но, думаю, все равно тебя застрелю, вор-перевор…
– А склад – что? – спросил Ефтеев.
– А что – склад?
– Оставила склад?
– Да как же оставила? Ты чего такое говоришь?
– За вором побежала, а пост оставила, значит, пустой? – Ефтеев нахмурился, хоть после непорядку много лет прошло.
– Да как же оставила, если я за вором побежала? – не могла в толк взять Клевретова.
– Пойми, – рассудил Ефтеев, – если ты за вором побежала, значит, на твоем посту никого не было в те часы?
– Да ты что такое говоришь? Всю ночь стояла! А морозы какие были? А есть было нечего… Пошла я тогда к Глафире – и говорю…
– …и за вором бежала?
– И за вором бежала!
– Тьфу! – сплюнул Ефтеев и впервые, помнится, задумался о русском абсурде, который и в те годы был, оказывается, крепок.
– И что дальше? – сказал он угрюмее прежнего.
– Вот, значит, гребу я, – с охотой продолжала кубышка Клевретова, – а течение меня сносит и сносит. Да жара еще ой кромешная: пора сенокосная, как же… Глядела-гребла, гребла-глядела, да как вскочу да как хватну косу вострую и по травам как вдарю! Ой шурую я, ой не могу остановиться: кругом ухает все, небеса трещат, от песен моих звонких проламываются! Ну и застрелила я его: труп вскоре снегом занесло прекрасным…
Так что в бдительности ей было трудно отказать.
В это самое время к черному хода института привезли заказы, и Клевретова вышла в путь, прихватив авоську.
Поев продуктов, Клевретова. как всегда, заметила, что все начало клониться вместе с ней к изначальному, естественному состоянию – покою.
Тяжелый послеобеденный сон душил Клевретову часа два. Отечная, она проснулась, прикатилась под Маркса.
Тут показался в дверях АП. Он был худ, легок, неавторитетен, словно мальчуган. Клевретова, взяв ружо, стала целиться в самое сердце Александра Петровича, но вдруг увидела, что сердца-то у АП как раз нет.
– Ай не шали! – растерянно сказала Клевретова.
– А я и не балуюсь… – спокойно сказал Александр Петрович.
Клевретова решила: «И не опасный какой вовсе…» И спрятала ружо.
Александр Петрович зашел в комнату на третьем этаже, его отослали в кабинет справа, оттуда – в комнату на втором этаже. Там, как всегда, сказали приходить в понедельник и велели расписаться у Ефтеева.