– Нешто я сказала один? Во сне целовал ты меня, не знаю, сколь долго… Я и счет позабыла!
– Ну, коли позабыла, на тебе еще один!., и еще!… Остатние после додам. А теперь пусти… Слышь, к заутрене звонят? Что люди скажут, коли увидят, что я об эту пору отсель выхожу!
– А что они сказать могут? Небось не от полюбовницы ворочаешься, а от своей жены.
– Оно так, да все же совестно.
– А ты послушай у двери: коли ничьих шагов не слыхать, – разом скочь в сенцы, да и вниз, по лесенке. Нешто тут далече!
– Да иного не остается. А ты, чай, не выспалась нопе, – поспи еще.
– Ай не грех?
– Тот грех на мне, я его и отмолю. Ну, прощай покуда. Почивай с Богом!
– Храни тебя Христос, милый!
Дмитрий сунул голые волосатые ноги в мягкие чувяки, подошел к двери и прислушался. По ту сторону вес было тихо. Ласково кивнув жене, он быстро вышел в темные сенцы терема и стал спускаться по крутой деревянной лестнице. Первая же ступенька под его погон надрывно заскрипела, что заставило князя мысленно выругаться.
Он и не подозревал, от какой неприятности избавила его эта голосистая ступенька: услышав наверху скрип, мамка Евдокии, Прасковья Андреевна, из рода суздальских бояр Вышеславцевых, направлявшаяся в терем будить свою княгиню, – подняла голову и, узнав в полутьме великого князя, в ночной сорочке спускавшегося вниз, – успела юркнуть под лестницу, прежде чем он ее увидел.
Когда за Дмитрием закрылась дверь его опочивальни, она тихонько выбралась оттуда, но наверх уже подниматься не стала, а, постояв немного у лестницы, направилась назад, в свою светелку.
«Эка встреча! – всю дорогу не переставая улыбаться, думала она, – Должно, к детям! Видать, крепко любит Дмитрей Иванович нашу княгинюшку! Да и как ее не любить, особливо в такието годы? Ведь ему еще и осемнадцати нету. Ну, ну, не стану ее сегодня тревожить, пускай поспит, сердешная, вволю… Небось в жизни-то еще успеет намаяться».
Дмитрий с малых лет привык считать себя, прежде всего, воином, а потому ни пышности в одежде, ни обрядности не любил. Тщетно некоторые из ближних бояр ему говорили, что великому князю всея Руси обряжаться самому не пристало: он всегда одевался и раздевался сам, – разве что от ходьбы по лужам либо на охоте промочит ноги и вечером велит отрокам стащить с себя сапоги.
Возвратившись, как он думал, никем не замеченный в свою опочивальню, князь сбросил ночную рубаху, натянул просторные, синего сукна шаровары и мягкие татарские ноговицы. Затем несколько раз громко хлопнул в ладоши. Почти сразу открылась боковая дверь, и два отрока, в длинных голубых рубахах, внесли в опочивальню медную лохань и пузатый кувшин с водой. Один поставил лохань на скамью, у окна, другой принялся поливать князю из кувшина.