Подсаживаюсь к Улукиткану. И по какой-то внутренней связи, с удивительной живостью и отчетливостью возникает перед глазами мой родной Кардоник -- горная станица, темные заросли чинар по отрогам Кавказа и белопенный в вечном гневе, быстротечный Аксаут...
Да, приходит пора и мне, как Улукиткану, на склоне жизни обязательно побывать на своей родине, в краю своего детства.
И надо поторапливаться...
...Старик поднялся, не спеша закинул за плечи котомку и бердану, взял в руки посох.
-- Прощай, Альгома, однако, больше я не приду к тебе. К старости все тропы становятся во много раз длиннее, -- тихо проговорил он, не сводя с нагорья затуманенных, чуть влажных глаз. Спокойно и мудро старческое лицо, освещенное закатом. Наконец он повернулся на юг и пошел неторопливыми шагами по гребню. Я двинулся за ним. На соседней вершине мы остановились и еще раз огляделись. Справа шел спуск в цирк, а слева крутые склоны гор падали в Зейскую низину. Хорошо видны Окононские гряды, а левее и дальше пологий, синеющий в холодном воздухе Джугдыр.
-- Сходить надо бы в те горы, -- сказал старик, показав рукой на восток, на истоки Зеи. -- Когда мои глаза смотрят туда -- я думаю о лючи (*Лючи -- русский) каторжном. Он там жил на левом притоке Зеи.
-- Откуда русский взялся?
-- Из Якутска бежал, так он говорил, пристал к роду Эдяму и кочевал с эвенками, учил вырезать из дерева буквы и складывать из них слова, ковал ножи, женщинам делал рисунки, по которым они расшивали одежду. Много рассказывал сказок, -- какие люди есть на земле, звери, какая тайга. Царя шибко ругал... Когда революция пришла, он был уже старик. Ему все эвенки говорили: езжай домой, где родился. Давали оленей, шкуры, камаланы (*Камалан -- коврик из оленьих шкурок). Не поехал. Сказал: уже поздно. Почему поздно -- мы не знали. И скоро умер. Я сам хоронил его на той речке, ее люди назвали Лючи.
-- Ты не помнишь его фамилию?
-- Как же, Демидка, Большой Демидка его звали.
-- Это имя, а как фамилия?
-- Говорю, Большой Демидка, другой фамилии не было.
Мы постояли, склонив головы, как бы отдавая должное памяти этого человека.
-- А когда ты, Улукиткан, смотришь туда, -- я показал тоже на восток, но несколько левее хребта, на южный край Алданского нагорья, -- что ты вспоминаешь?
У старика почему-то сурово сошлись брови, он неопределенно пожал плечами, неторопливо перевел в сторону, куда была обращена моя рука, взгляд прищуренных, и без того узких глаз.
-- Думаю о сыне, которого выменял у старой эвенушки, -- после долгой паузы заговорил он. -- Да не на пользу все это вышло -- вырастил его и потерял. Так потерял, что ни следа, ни примет не осталось. Долго искал, всю тайгу исходил, два, три года за этим ходил... Много зим ушло с тех пор, далеко ушел я от тех мест, а память все хранит, не забывает.