Попивая обжигающе горячий эспрессо на маленькой террасе в горной деревушке Хатар, она хихикала себе под нос. Это предел мечтаний Шона. Всегда простые вещи. Если бы он был тут, с ней, это был бы звездный час его отпуска. Бедняга Шон. Она вспоминала записку, которую написала ему, чтобы просто сказать, что она сожалеет, и что это не его вина, и что она пытается с собой разобраться, – но в конце концов смяла ее и сожгла на обочине дороги. Это была его вина. Она стояла в дверях спальни и смотрела на него – и не чувствовала ничего. Это была его вина, а если нет, то и ее вины там не было. Ей было неприятно, что она обращалась с ним так паршиво, и она собиралась поговорить с ним об этом. Но, хотя она сожалела о своей грубости, больше она не жалела ни о чем. Ей не в чем было оправдываться, и она не собиралась идти на попятный. Оставить записку значило оставить причину для оправданий, а ее не было. Промокнув глаза салфеткой, она оставила под блюдцем 200 песет.
Она бродила по тихим улочкам, пустынным из-за полуденной жары. Похоже, она взобралась на самую высокую точку в этой деревне. Выше было только маленькое кладбище, к которому вела узенькая тропка; все остальные улочки и аллеи спускались вниз с того места, где она стояла. Она нашла тенистый балкон на пике, от которого сбегала к церкви извилистая дорожка. Перегнувшись через перила, она могла видеть проходившую вдалеке процессию, поднимающуюся вверх к кладбищу. Старики в черных куртках и беретах несли гроб, а укутанные платками женщины и дети в черных штанишках замыкали шествие. Хилари не могла оторвать от них глаз, понимая, что подглядывать неприлично, но понимая и то, что они ее не видят и не увидят еще долго. Звон козьих колокольчиков создавал успокаивающую элегию дрейфующему горному зефиру. Она уже хотела развернуться и пойти обратно к машине, когда процессия прошла последний поворот и медленно, шаг за шагом, начала подниматься по самому крутому отрезку.
Хилари стояла, склонив голову и прикрыв глаза, чувствуя на себе неодобрительные взгляды, осуждающие ее вторжение в самые интимные основы этой деревушки. Она была туристкой, подглядывающей, как жители деревни хоронят своего мертвеца. Она чувствовала их скрытую ярость и боялась поднять голову. Она крепко зажмурила глаза и открыла их, только когда процессия должна была миновать ее, и тут же уперлась взглядом прямо в угольно-черные глаза маленькой красивой девочки лет пяти-шести. Девочка улыбнулась ей и протянула цветок, прежде чем мать дернула ее за руку, чтобы она не отставала. Маленькая девочка обернулась, чтобы снова посмотреть на Хилари; ее глаза сверкнули. Гроб уплыл прочь, поблескивая в жарком мареве дня. Она вытерла глаза и пошла к машине, чувствуя себя мелкой и незначительной. Однако ей стало легче, по крайней мере, ушло ощущение беспокойства. И все равно она ничего не понимала. Она могла лишь сесть в машину и поехать дальше. Это было все, что она могла сделать.