Он спал как суслик и даже не почувствовал, как она скользнула к нему под одеяло. Он не чувствовал прикосновения ее грудей к своей спине, когда она потянулась к его члену; он не чувствовал, как она терпеливо, любовно мяла его и гладила. Он не почувствовал ее теплых губ, когда она взяла его в рот, и не услышал, как она тихонько вздохнула, сдаваясь. Или он притворялся, что не слышит. Когда она нежно поцеловала его в плечо, шепнув: «Спокойных снов, любимый Пасти», она не могла знать, что его глаза широко открыты и тупо пялятся в балконную дверь.
Она приняла душ и оделась около часа назад, но они до сих пор не обмолвились ни словом. Он так и сидел на балконе, закинув ноги на стену и глядя на море. Их взгляды встретились лишь один раз, когда она вышла взять полотенце. Шон выглядел покорным и виноватым, и действительно печальным. Этого она не ожидала. Хилари не особенно задумывалась над его чувствами, но инстинкт подсказывал ей, что он уйдет в себя, отгородится, как ребенок, громко распевающий песни, чтобы не слышать, как ссорятся родители. Прошлой ночью, в ожидании развязки, она разыграла целую серию воображаемых споров с Шоном и из всех вышла победительницей. Все эти мысленные диалоги начинались с того, что Шон, пританцовывая, входил в комнату с завтраком на подносе и будил ее веселым: «Привет, путешественница!» Она действительно думала, что он так и сделает, – или, может быть, подсознательно она даже желала именно этого. Если бы его первые слова после трехдневного враждебного молчания были: «Привет, путешественница!» – то он вполне заслуживал той отповеди, что она собиралась ему дать.
Но он не сказал этих слов. Он вообще ничего не сказал. Он не был ни злым, ни веселым – он просто вышел на балкон и торчал там. Теперь уже Хилари самой хотелось сесть рядом и поговорить – по крайней мере, начать разговор об их отношениях и прийти к какому-то решению, – но чем дольше тянулось это молчание, тем труднее ей было сделать первый шаг. Она постояла у дверей патио, наблюдая за ним. Его длинные волосы ложились волной на сильные плечи и были той же длины, что и всегда. Шон редко подрезал их, но они будто и не отрастали. Ей всегда нравились его золотистые волосы. И его спина.
Преисполненная нежности к нему и презрения к самой себе, она подошла к холодильнику, налила два стакана апельсинового сока и села в кресло рядом с ним.
– Привет.
Она чуть было не брякнула «Привет, путешественник», но вовремя спохватилась. Его ответ потряс ее.
– Все как-то плохо, тебе не кажется? По-моему, нашим отношениям пришел конец.