Эллисон приехала в Белмид в половине третьего во вторник. Февральское небо было жемчужно-серым, когда она вышла из «Элеганса», и свинцовым, когда час спустя она вышла из своей квартиры, одетая в приготовленный еще с вечера, после звонка Питера, наряд. Тщательно продуманное одеяние Эллисон состояло из шелковой блузки цвета слоновой кости, юбки из верблюжьей шерсти цвета какао, туфель на высоких каблуках и изящных золотых сережек.
Подразумевается элегантность, надеялась Эллисон, и искушенность, как у женщин, с которыми, должно быть, так хорошо знаком по Нью-Йорку Питер Дэлтон. Искушенные современные женщины, которые элегантно одеваются и уверенно едут к нему домой, не утруждая себя предварительным звонком.
Выходя на улицу, Эллисон сердито посмотрела на свинцовые тучи и молча предостерегла: «Только попробуйте!» Надо было купить сегодня утром зонтик на Родео-драйв, но на это потребовалось бы время, а день и так тащился слишком медленно.
Именно в тот миг, когда Эллисон подъехала к Белмиду, небеса разверзлись. Пока она мчалась по дорожке к двери, невероятный поток промочил ее насквозь, влажное знамение, которое ответило: «Только попробуй притворяться искушенной, когда на самом деле ты не такая!»
Питер как раз заканчивал возиться на кухне, приготовив обед и включив таймер духовки, когда появилась Эллисон. Он планировал провести день в гостиной, у огня, поджидая ее, и встретить, когда она приедет. Он даже купил зонтик на случай дождя.
И вот она здесь, промокшая до нитки.
– Привет. Эллисон, извините. Я был на кухне и не увидел вас.
– Я приехала раньше, чем думала. У меня даже нет зонта. Мне нужно было…
Эллисон покачала головой, и капли воды сорвались с золотисто-рыжих волос и потекли по мокрым, холодным щекам. Она старалась не дрожать.
Эта дрожь началась накануне вечером, в теплой квартире, через несколько мгновений после разговора с Питером. Сердце поскакало галопом, и она вспомнила внезапный, неожиданный приступ паники, охвативший ее, когда она собралась начать снова ездить верхом. В то летнее утро Эллисон успокоила панику заклинанием: «Ничто, ничто».
Если она запаникует сейчас, мантра не поможет, потому что нельзя сказать «ничто» о властных чувствах, которые ожили в ней благодаря Питеру.
Но она и не паниковала. Она лишь дрожала и с ужасом думала о мокрых волосах и лице.
– Снимайте пальто.
– Спасибо.
Эллисон с трудом расстегивала скрипящие влажные пуговицы своего дождевика без подкладки, ища, о чем бы заговорить.
Самой естественной темой после погоды, был, разумеется, Белмид. Но Эллисон была не в состоянии с энтузиазмом распространяться ни об элегантном, отделанном мрамором вестибюле, ни о люстрах от Лалика, ни о кентширском старинном зеркале – не говоря уж о том, чтобы посмотреться в него! – ни об обоях, несущих ощущение весны. Эллисон не могла вымолвить ни слова про это милое, романтическое строение, потому что оно было ее творением. Эллисон сделала его милым для Питера и для всех других женщин, которых он сюда приводил.